Алеша хотел было обнять его, до того он был доволен. Но,
взглянув на него, он вдруг остановился: тот стоял, вытянув шею, вытянув губы, с
исступленным и побледневшим лицом и что-то шептал губами, как будто желая
что-то выговорить; звуков не было, а он все шептал губами, было как-то странно.
– Чего вы! – вздрогнул вдруг отчего-то Алеша.
– Алексей Федорович… я… вы… – бормотал и срывался
штабс-капитан, странно и дико смотря на него в упор с видом решившегося
полететь с горы, и в то же время губами как бы и улыбаясь, – я-с… вы-с… А не
хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! – вдруг прошептал он быстрым,
твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
– Какой фокусик?
– Фокусик, фокус-покус такой, – все шептал штабс-капитан;
рот его скривился на левую сторону, левый глаз прищурился, он, не отрываясь,
все смотрел на Алешу, точно приковался к нему.
– Да что с вами, какой фокус? – прокричал тот уж совсем в
испуге.
– А вот какой, глядите! – взвизгнул вдруг штабс-капитан.
И, показав ему обе радужные кредитки, которые все время, в
продолжение всего разговора, держал обе вместе за уголок большим и указательным
пальцами правой руки, он вдруг с каким-то остервенением схватил их, смял и
крепко зажал в кулаке правой руки.
– Видели-с, видели-с! – взвизгнул он Алеше, бледный и
исступленный, и вдруг, подняв вверх кулак, со всего размаху бросил обе смятые
кредитки на песок, – видели-с? – взвизгнул он опять, показывая на них пальцем,
– ну так вот же-с!..
И вдруг, подняв правую ногу, он с дикою злобой бросился их
топтать каблуком, восклицая и задыхаясь с каждым ударом ноги.
– Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с!
Вот ваши деньги-с! – Вдруг он отскочил назад и выпрямился пред Алешей. Весь вид
его изобразил собой неизъяснимую гордость.
– Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не
продает-с! – вскричал он, простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и
бросился бежать; но он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять,
вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний
уже раз обернулся, на этот раз без искривленного смеха в лице, а напротив, все
оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой
прокричал он:
– А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги
за позор наш взял? – и, проговорив это, бросился бежать, на сей раз уже не
оборачиваясь. Алеша глядел ему вслед с невыразимою грустью. О, он понимал, что
тот до самого последнего мгновения сам не знал, что скомкает и швырнет
кредитки. Бежавший ни разу не обернулся, так и знал Алеша, что не обернется.
Преследовать и звать его он не захотел, он знал почему. Когда же тот исчез из
виду, Алеша поднял обе кредитки. Они были лишь очень смяты, сплюснуты и вдавлены
в песок, но совершенно целы и даже захрустели, как новенькие, когда Алеша
развертывал их и разглаживал. Разгладив, он сложил их, сунул в карман и пошел к
Катерине Ивановне докладывать об успехе ее поручения.
I
Сговор
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она
торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась
обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза
и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки
уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а
она без памяти. А ну если горячка!»
Восклицая это, госпожа Хохлакова имела вид серьезно
испуганный: «Это уж серьезно, серьезно!» – прибавляла она к каждому слову, как
будто все, что случалось с ней прежде, было несерьезно. Алеша выслушал ее с
горестью; начал было излагать ей и свои приключения, но она его с первых же
слов прервала: ей было некогда, она просила посидеть у Lise и у Lise подождать
ее.
– Lise, милейший Алексей Федорович, – зашептала она почти на
ухо, – Lise меня странно удивила сейчас, но и умилила, а потому сердце мое ей
все прощает. Представьте, только что вы ушли, она вдруг искренно стала
раскаиваться, что над вами будто бы смеялась вчера и сегодня. Но ведь она не
смеялась, она лишь шутила. Но так серьезно раскаивалась, почти до слез, так что
я удивилась. Никогда она прежде серьезно не раскаивалась, когда надо мною
смеялась, а все в шутку. А вы знаете, она поминутно надо мною смеется. А вот
теперь она серьезно, теперь пошло все серьезно. Она чрезвычайно ценит ваше
мнение, Алексей Федорович, и если можете, то не обижайтесь на нее и не имейте
претензии. Я сама только и делаю, что щажу ее, потому что она такая умненькая –
верите ли вы? Она говорила сейчас, что вы были другом ее детства, – «самым
серьезным другом моего детства», – представьте себе это, самым серьезным, а
я-то? У ней на этот счет чрезвычайно серьезные чувства и даже воспоминания, а
главное, эти фразы и словечки, самые неожиданные эти словечки, так что никак не
ожидаешь, а вдруг оно и выскочит. Вот недавно о сосне, например: стояла у нас в
саду в ее первом детстве сосна, может и теперь стоит, так что нечего говорить в
прошедшем времени. Сосны не люди, они долго не изменяются, Алексей Федорович.
«Мама, говорит, я помню эту сосну, как со сна», – то есть «сосну, как со сна» –
это как-то она иначе выразилась, потому что тут путаница, «сосна» слово глупое,
но только она мне наговорила по этому поводу что-то такое оригинальное, что я решительно
не возьмусь передать. Да и все забыла. Ну, до свиданья, я очень потрясена и,
наверно, с ума схожу. Ах, Алексей Федорович, я два раза в жизни с ума сходила,
и меня лечили. Ступайте к Lise. Ободрите ее, как вы всегда прелестно это
сумеете сделать. Lise, – крикнула она, подходя к ее двери, – вот я привела к
тебе столь оскорбленного тобою Алексея Федоровича, и он нисколько не сердится,
уверяю тебя, напротив, удивляется, как ты могла подумать!
– Mersi, maman; войдите, Алексей Федорович.
Алеша вошел. Lise смотрела как-то сконфуженно и вдруг вся
покраснела. Она видимо чего-то стыдилась и, как всегда при этом бывает,
быстро-быстро заговорила совсем о постороннем, точно этим только посторонним
она и интересовалась в эту минуту.
– Мама мне вдруг передала сейчас, Алексей Федорович, всю
историю об этих двухстах рублях и об этом вам поручении… к этому бедному
офицеру… и рассказала всю эту ужасную историю, как его обидели, и, знаете, хоть
мама рассказывает очень нетолково… она все перескакивает… но я слушала и
плакала. Что же, как же, отдали вы эти деньги, и как же теперь этот
несчастный?..
– То-то и есть, что не отдал, и тут целая история, – ответил
Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги не
отдал, а между тем Lise отлично заметила, что и он смотрит в сторону и тоже
видимо старается говорить о постороннем. Алеша присел к столу и стал
рассказывать, но с первых же слов он совершенно перестал конфузиться и увлек, в
свою очередь, Lise. Он говорил под влиянием сильного чувства и недавнего
чрезвычайного впечатления, и рассказать ему удалось хорошо и обстоятельно. Он и
прежде, еще в Москве, еще в детстве Lise, любил приходить к ней и рассказывать
то из случившегося с ним сейчас, то из прочитанного, то вспоминать из прожитого
им детства. Иногда даже оба мечтали вместе и сочиняли целые повести вдвоем, но
большею частью веселые и смешные. Теперь они оба как бы вдруг перенеслись в
прежнее московское время, года два назад. Lise была чрезвычайно растрогана его
рассказом. Алеша с горячим чувством сумел нарисовать перед ней образ
«Илюшечки». Когда же кончил во всей подробности сцену о том, как тот несчастный
человек топтал деньги, то Lise всплеснула руками и вскричала в неудержимом
чувстве:
