– Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убежать!
Боже мой, да вы хоть бы побежали за ним сами и догнали его…
– Нет, Lise, этак лучше, что я не побежал, – сказал Алеша,
встал со стула и озабоченно прошелся по комнате.
– Как лучше, чем лучше? Теперь они без хлеба и погибнут!
– Не погибнут, потому что эти двести рублей их все-таки не
минуют. Он все равно возьмет их завтра. Завтра-то уж наверно возьмет, –
проговорил Алеша, шагая в раздумье. – Видите ли, Lise, – продолжал он, вдруг
остановясь пред ней, – я сам тут сделал одну ошибку, но и ошибка-то вышла к
лучшему.
– Какая ошибка и почему к лучшему?
– А вот почему, это человек трусливый и слабый характером.
Он такой измученный и очень добрый. Я вот теперь все думаю: чем это он так
вдруг обиделся и деньги растоптал, потому что, уверяю вас, он до самого
последнего мгновения не знал, что растопчет их. И вот мне кажется, что он
многим тут обиделся… да и не могло быть иначе в его положении… Во-первых, он уж
тем обиделся, что слишком при мне деньгам обрадовался и предо мною этого не скрыл.
Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как
другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы еще мог снести и принять, а то
он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно. Ах, Lise, он правдивый и
добрый человек, вот в этом-то и вся беда в этих случаях! У него все время, пока
он тогда говорил, голос был такой слабый, ослабленный, и говорил он так
скоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, он
плакал, до того он был в восхищении… и про дочерей своих говорил… и про место,
что ему в другом городе дадут… И чуть только излил душу, вот вдруг ему и стыдно
стало за то, что он так всю душу мне показал. Вот он меня сейчас и
возненавидел. А он из ужасно стыдливых бедных. Главное же, обиделся тем, что
слишком скоро меня за своего друга принял и скоро мне сдался; то бросался на
меня, пугал, а тут вдруг, только что увидел деньги, и стал меня обнимать.
Потому что он меня обнимал, все руками трогал. Это именно вот в таком виде он
должен был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал,
очень важную: я вдруг и скажи ему, что если денег у него недостанет на переезд
в другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько
угодно. Вот это вдруг его и поразило: зачем, дескать, и я выскочил ему
помогать? Знаете, Lise, это ужасно как тяжело для обиженного человека, когда
все на него станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец
говорил. Я не знаю, как это выразить, но я это часто и сам видел. Да я ведь и сам
точно так же чувствую. А главное то, что хоть он и не знал до самого последнего
мгновения, что растопчет кредитки, но все-таки это предчувствовал, это уж
непременно. Потому-то и восторг у него был такой сильный, что он
предчувствовал… И вот хоть все это так скверно, но все-таки к лучшему. Я так
даже думаю, что к самому лучшему, лучше и быть не могло…
– Почему, почему лучше и быть не могло? – воскликнула Lise,
с большим удивлением смотря на Алешу.
– Потому, Lise, что если б он не растоптал, а взял эти деньги,
то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот что
вышло бы непременно. Заплакал бы и, пожалуй, завтра пришел бы ко мне чем свет и
бросил бы, может быть, мне кредитки и растоптал бы как давеча. А теперь он ушел
ужасно гордый и с торжеством, хоть и знает, что «погубил себя». А стало быть,
теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не
далее как завтра, потому что он уж свою честь доказал, деньги швырнул,
растоптал… Не мог же он знать, когда топтал, что я завтра их ему опять принесу.
А между тем деньги-то эти ему ужасно как ведь нужны. Хоть он теперь и горд, а
все-таки ведь даже сегодня будет думать о том, какой помощи он лишился. Ночью
будет еще сильнее думать, во сне будет видеть, а к завтрашнему утру, пожалуй,
готов будет ко мне бежать и прощенья просить. А я-то вот тут и явлюсь: «Вот,
дескать, вы гордый человек, вы доказали, ну теперь возьмите, простите нас». Вот
тут-то он и возьмет!
Алеша с каким-то упоением произнес: «Вот тут-то он и возьмет!»
Lise захлопала в ладошки.
– Ах, это правда, ах, я это ужасно вдруг поняла! Ах, Алеша,
как вы все это знаете? Такой молодой и уж знает, что в душе… Я бы никогда этого
не выдумала…
– Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми
нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берет, – продолжал в
своем упоении Алеша, – и не только на равной, но даже на высшей ноге…
– «На высшей ноге» – прелестно, Алексей Федорович, но
говорите, говорите!
– То есть я не так выразился… про высшую ногу… но это
ничего, потому что…
– Ах, ничего, ничего, конечно ничего! Простите, Алеша,
милый… Знаете, я вас до сих пор почти не уважала… то есть уважала, да на равной
ноге, а теперь буду на высшей уважать… Милый, не сердитесь, что я «острю», –
подхватила она тотчас же с сильным чувством. – Я смешная и маленькая, но вы,
вы… Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, то
есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому
несчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а? В
том, что так наверно решили теперь, что он деньги примет, а?
– Нет, Lise, нет презрения, – твердо ответил Алеша, как
будто уже приготовленный к этому вопросу, – я уж об этом сам думал, идя сюда.
Рассудите, какое уж тут презрение, когда мы сами такие же, как он, когда все
такие же, как он. Потому что ведь и мы такие же, не лучше. А если б и лучше
были, то были бы все-таки такие же на его месте… Я не знаю, как вы, Lise, но я
считаю про себя, что у меня во многом мелкая душа. А у него и не мелкая,
напротив, очень деликатная… Нет, Lise, нет тут никакого презрения к нему!
Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь надо как за детьми
ходить, а за иными как за больными в больницах…
– Ах, Алексей Федорович, ах, голубчик, давайте за людьми как
за больными ходить!
– Давайте, Lise, я готов, только я сам не совсем готов; я
иной раз очень нетерпелив, а в другой раз и глазу у меня нет. Вот у вас другое
дело.
– Ах, не верю! Алексей Федорович, как я счастлива!
– Как хорошо, что вы это говорите, Lise.
– Алексей Федорович, вы удивительно хороши, но вы иногда как
будто педант… а между тем, смотришь, вовсе не педант. Подите посмотрите у
дверей, отворите их тихонько и посмотрите, не подслушивает ли маменька, – прошептала
вдруг Lise каким-то нервным, торопливым шепотом.
Алеша пошел, приотворил двери и доложил, что никто не
подслушивает.
– Подойдите сюда, Алексей Федорович, – продолжала Lise,
краснея все более и более, – дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должна
большое признание сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, а
серьезно…
И она закрыла рукой свои глаза. Видно было, что ей очень
стыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его руку и стремительно
поцеловала ее три раза.
