– Ах, Lise, вот и прекрасно, – радостно воскликнул Алеша. –
А я ведь был совершенно уверен, что вы написали серьезно.
– Уверен, представьте себе! – отвела вдруг она его руку, не
выпуская ее, однако, из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким,
счастливым смешком, – я ему руку поцеловала, а он говорит: «и прекрасно». – Но
упрекала она несправедливо: Алеша тоже был в большом смятении.
– Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как это
сделать, – пробормотал он кое-как и тоже краснея.
– Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-с. Он изволил
меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я
написала серьезно, каково! Но ведь это дерзость – вот что!
– Да разве это худо, что я был уверен? – засмеялся вдруг
Алеша.
– Ах, Алеша, напротив, ужасно как хорошо, – нежно и со
счастьем посмотрела на него Lise. Алеша стоял, все еще держа свою руку в ее
руке. Вдруг он нагнулся и поцеловал ее в самые губки.
– Это что еще? Что с вами? – вскрикнула Lise.
Алеша совсем потерялся.
– Ну, простите, если не так… Я, может быть, ужасно глупо… Вы
сказали, что я холоден, я взял и поцеловал… Только я вижу, что вышло глупо…
Lise засмеялась и закрыла лицо руками.
– И в этом платье! – вырвалось у ней между смехом, но вдруг
она перестала смеяться и стала вся серьезная, почти строгая.
– Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы
этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, – заключила она вдруг. – Скажите
лучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы, такой умный,
такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я
вас совсем не стою!
– Стоите, Lise. Я на днях выйду из монастыря совсем. Выйдя в
свет, надо жениться, это-то я знаю. Так и он мне велел. Кого ж я лучше вас
возьму… и кто меня, кроме вас, возьмет? Я уж это обдумывал. Во-первых, вы меня
с детства знаете, а во-вторых, в вас очень много способностей, каких во мне
совсем нет. У вас душа веселее, чем у меня; вы, главное, невиннее меня, а уж я
до многого, до многого прикоснулся… Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов! Что в
том, что вы смеетесь и шутите, и надо мной тоже; напротив, смейтесь, я так
этому рад… Но вы смеетесь как маленькая девочка, а про себя думаете как
мученица…
– Как мученица? Как это?
– Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к
тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, – этот вопрос мученический…
видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам
способен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать…
– Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отнимаете, –
промолвила Lise ослабленным от счастья, упавшим каким-то голоском. –
Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как выйдете из монастыря, в какой
костюм? Не смейтесь, не сердитесь, это очень, очень для меня важно.
– Про костюм, Lise, я еще не думал, но в какой хотите, в
такой и оденусь.
– Я хочу, чтоб у вас был темно-синий бархатный пиджак, белый
пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа… Скажите, вы так и поверили давеча,
что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?
– Нет, не поверил.
– О, несносный человек, неисправимый!
– Видите, я знал, что вы меня… кажется, любите, но я сделал
вид, что вам верю, что вы не любите, чтобы вам было… удобнее…
– Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я вас ужасно
люблю. Я давеча, как вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и
если он мне спокойно вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда можно),
то значит, что он совсем меня не любит, ничего не чувствует, а просто глупый и
недостойный мальчик, а я погибла. Но вы оставили письмо в келье, и это меня
ободрило: не правда ли, вы потому оставили в келье, что предчувствовали, что я
буду требовать назад письмо, так чтобы не отдавать его? Так ли? Ведь так?
– Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со мной и теперь и
давеча было тоже, вот в этом кармане, вот оно.
Алеша вынул, смеясь, письмо и показал ей издали.
– Только я вам не отдам его, смотрите из рук.
– Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали?
– Пожалуй, солгал, – смеялся и Алеша, – чтобы вам не
отдавать письма, солгал. Оно очень мне дорого, – прибавил он вдруг с сильным
чувством и опять покраснев, – это уж навеки, и я его никому никогда не отдам!
Lise смотрела на него в восхищении.
– Алеша, – залепетала она опять, – посмотрите у дверей, не
подслушивает ли мамаша?
– Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смотреть,
а? Зачем подозревать в такой низости вашу мать?
– Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает
за дочерью, так это ее право, а не низость, – вспыхнула Lise. – Будьте уверены,
Алексей Федорович, что когда я сама буду матерью и у меня будет такая же дочь,
как я, то я непременно буду за нею подслушивать.
– Неужели, Lise? Это нехорошо.
– Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный
светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут
родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вами
тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все
письма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
– Да, конечно, если так… – бормотал Алеша, – только это
нехорошо…
– Ах, какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться с
самого первого раза, – я вам лучше всю правду скажу: это, конечно, очень дурно
подслушивать, и, уж конечно, я не права, а вы правы, но только я все-таки буду
подслушивать.
– Делайте. Ничего за мной такого не подглядите, – засмеялся
Алеша.
– Алеша, а будете ли вы мне подчиняться? Это тоже надо
заранее решить.
– С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самом
главном. В самом главном, если вы будете со мной несогласны, то я все-таки
сделаю, как мне долг велит.
– Так и нужно. Так знайте, что и я, напротив, не только в
самом главном подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же
клятву в этом даю – во всем и на всю жизнь, – вскричала пламенно Lise, – и это
со счастием, со счастием! Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вами
подслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому что
вы правы, а я нет. И хоть мне ужасно будет хотеться подслушивать, я это знаю,
но я все-таки не буду, потому что вы считаете это неблагородным. Вы теперь как
мое провидение… Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти
дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу,
кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, секретная может быть, а?
