– Да, Lise, есть и секретная, – грустно произнес Алеша. –
Вижу, что меня любите, коли угадали это.
– Какая же грусть? О чем? Можно сказать? – с робкою мольбой
произнесла Lise.
– Потом скажу, Lise… после… – смутился Алеша. – Теперь,
пожалуй, и непонятно будет. Да я, пожалуй, и сам не сумею сказать.
– Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец?
– Да, и братья, – проговорил Алеша, как бы в раздумье.
– Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша, – вдруг
заметила Lise.
Алеша замечание это отметил с некоторым удивлением, но не
поднял его.
– Братья губят себя, – продолжал он, – отец тоже. И других
губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий
намедни выразился, – земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух
Божий вверху этой силы – и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я
монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
– Да, сказала.
– А я в Бога-то вот, может быть, и не верую.
– Вы не веруете, что с вами? – тихо и осторожно проговорила
Lise. Но Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его
нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самому
неясное, но уже несомненно его мучившее.
– И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире
человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я
связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам
приду, Lise… Впредь будем вместе…
– Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе на всю жизнь.
Слушайте, поцелуйте меня, я позволяю.
Алеша поцеловал ее.
– Ну теперь ступайте, Христос с вами! (И она перекрестила
его.) Ступайте скорее к нему, пока жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Я
буду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы
счастливы, будем?
– Кажется, будем, Lise.
Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к госпоже
Хохлаковой и, не простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворил
дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись пред ним сама госпожа Хохлакова.
С первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
– Алексей Федорович, это ужасно. Это детские пустяки и все
вздор. Надеюсь, вы не вздумаете мечтать… Глупости, глупости и глупости! –
накинулась она на него.
– Только не говорите этого ей, – сказал Алеша, – а то она
будет взволнована, а это ей теперь вредно.
– Слышу благоразумное слово благоразумного молодого
человека. Понимать ли мне так, что вы сами только потому соглашались с ней, что
не хотели, из сострадания к ее болезненному состоянию, противоречием рассердить
ее?
– О нет, совсем нет, я совершенно серьезно с нею говорил, –
твердо заявил Алеша.
– Серьезность тут невозможна, немыслима, и во-первых, я вас
теперь совсем не приму ни разу, а во-вторых, я уеду и ее увезу, знайте это.
– Да зачем же, – сказал Алеша, – ведь это так еще неблизко,
года полтора еще, может быть, ждать придется.
– Ах, Алексей Федорович, это, конечно, правда, и в полтора
года вы тысячу раз с ней поссоритесь и разойдетесь. Но я так несчастна, так
несчастна! Пусть это все пустяки, но это меня сразило. Теперь я как Фамусов в
последней сцене, вы Чацкий, она Софья, и представьте, я нарочно убежала сюда на
лестницу, чтобы вас встретить, а ведь и там все роковое произошло на лестнице.
Я все слышала, я едва устояла. Так вот где объяснение ужасов всей этой ночи и
всех давешних истерик! Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в гроб. Теперь
второе и самое главное: что это за письмо, которое она вам написала, покажите
мне его сейчас, сейчас!
– Нет, не надо. Скажите, как здоровье Катерины Ивановны, мне
очень надо знать.
– Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь
и только ахают и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, что
я не знала, что с ним и делать и чем его спасти, хотела даже послать за
доктором. Его увезли в моей карете. И вдруг в довершение всего вы вдруг с этим
письмом. Правда, все это еще через полтора года. Именем всего великого и
святого, именем умирающего старца вашего покажите мне это письмо, Алексей
Федорович, мне, матери! Если хотите, то держите его пальцами, а я буду читать
из ваших рук.
– Нет, не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она
позволила, я не покажу. Я завтра приду и, если хотите, я с вами о многом
переговорю, а теперь – прощайте!
И Алеша выбежал с лестницы на улицу.
II
Смердяков с гитарой
Да и некогда было ему. У него блеснула мысль, еще когда он
прощался с Lise. Мысль о том: как бы самым хитрейшим образом поймать сейчас
брата Дмитрия, от него, очевидно, скрывающегося? Было уже не рано, был час
третий пополудни. Всем существом своим Алеша стремился в монастырь к своему
«великому» умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила все: в
уме Алеши с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе,
готовой совершиться. В чем именно состояла катастрофа и что хотел бы он сказать
сию минуту брату, может быть, он и сам бы не определил. «Пусть благодетель мой
умрет без меня, но по крайней мере я не буду укорять себя всю жизнь, что, может
быть, мог бы что спасти и не спас, прошел мимо, торопился в свой дом. Делая
так, по его великому слову сделаю…»
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия
нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и
засесть в ту беседку «Если же его там нет, – думал Алеша, – то, не сказавшись
ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он
по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в
беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но
он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
Все произошло без помехи: он перелез через плетень почти в
том самом месте, как вчера, и скрытно пробрался в беседку. Ему не хотелось,
чтоб его заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут) могли держать сторону брата
и слушаться его приказаний, а стало быть, или в сад Алешу не пустить, или брата
предуведомить вовремя, что его ищут и спрашивают. В беседке никого не было.
Алеша сел на свое вчерашнее место и начал ждать. Он оглядел беседку, она
показалась ему почему-то гораздо более ветхою, чем вчера, дрянною такою
показалась ему в этот раз. День был, впрочем, такой же ясный, как и вчера. На
зеленом столе отпечатался кружок от вчерашней, должно быть, расплескавшейся
рюмки с коньяком. Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во время
скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда,
сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и почему не
на другое? Наконец ему стало очень грустно, грустно от тревожной неизвестности.
Но не просидел он и четверти часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышался
аккорд гитары. Сидели или только сейчас уселся кто-то шагах от него в двадцати,
никак не дальше, где-нибудь в кустах. У Алеши вдруг мелькнуло воспоминание,
что, уходя вчера от брата из беседки, он увидел, или как бы мелькнула пред ним
влево у забора садовая зеленая низенькая старая скамейка между кустами. На
ней-то, стало быть, и уселись теперь гости. Кто же? Один мужской голос вдруг
запел сладенькою фистулою куплет, аккомпанируя себе на гитаре:
