Непобедимой силой
Привержен я к милой.
Господи пом-и-илуй
Ее и меня!
Ее и меня!
Ее и меня!
Голос остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский.
Другой, женский уже, голос вдруг произнес ласкательно и как бы робко, но с
большим, однако, жеманством:
– Что вы к нам долго не ходите, Павел Федорович, что вы нас
всё презираете?
– Ничего-с, – ответил мужской голос, хотя и вежливо, но
прежде всего с настойчивым и твердым достоинством. Видимо, преобладал мужчина,
а заигрывала женщина. «Мужчина – это, кажется, Смердяков, – подумал Алеша, – по
крайней мере по голосу, а дама – это, верно, хозяйки здешнего домика дочь,
которая из Москвы приехала, платье со шлейфом носит и за супом к Марфе
Игнатьевне ходит…»
– Ужасно я всякий стих люблю, если складно, – продолжал
женский голос. – Что же вы не продолжаете?
Голос запел снова:
Царская корона —
Была бы моя милая здорова.
Господи пом-и-илуй
Ее и меня!
Ее и меня!
Ее и меня!
– В прошлый раз еще лучше выходило, – заметил женский голос.
– Вы спели про корону: «Была бы моя милочка здорова». Этак нежнее выходило, вы,
верно, сегодня позабыли.
– Стихи вздор-с, – отрезал Смердяков.
– Ах нет, я очень стишок люблю.
– Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите
сами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить,
хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не
дело, Марья Кондратьевна.
– Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? –
ласкался все более и более женский голос.
– Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не
жребий мой с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил,
который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей
произошел, а они и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию
Васильевичу переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества
бунтую: «Ты, дескать, ей ложесна разверз». Оно пусть ложесна, но я бы дозволил
убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. На
базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой
своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего
двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто «с малым»
сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это
мужицкая, так сказать, слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик
против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он
никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, «с
малыим», так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья
Кондратьевна.
– Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком
молоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы
защищать.
– Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья
Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.
– А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
– Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию
великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и
хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы
весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
– Да будто они там у себя так уж лучше наших? Я иного нашего
щеголечка на трех молодых самых англичан не променяю, – нежно проговорила Марья
Кондратьевна, должно быть, сопровождая в эту минуту слова свои самыми томными
глазками.
– Это как кто обожает-с.
– А вы и сами точно иностранец, точно благородный самый
иностранец, уж это я вам чрез стыд говорю.
– Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши
все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит,
а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский
народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и
сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
– Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.
– А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они меня
считают, что бунтовать могу; это они ошибаются-с. Была бы в кармане моем такая
сумма, и меня бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и
поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а,
напротив, от всех почтен. Я, положим, только бульонщик, но я при счастье могу в
Москве кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю специально, а ни
один из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально. Дмитрий
Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына,
и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с? Потому что он не в пример меня
глупее. Сколько денег просвистал без всякого употребления-с.
– На дуэли очень, я думаю, хорошо, – заметила вдруг Марья
Кондратьевна.
– Чем же это-с?
– Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с
пистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто
картинка. Ах, кабы девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.
– Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рыло
наводят, так оно тогда самое глупое чувство-с. Убежите с места, Марья
Кондратьевна.
– Неужто вы побежали бы?
Но Смердяков не удостоил ответить. После минутного молчания
раздался опять аккорд и фистула залилась последним куплетом:
Сколько ни стараться
Стану удаляться,
Жизнью наслажда-а-аться
И в столице жить!
Не буду тужить.
Совсем не буду тужить,
Совсем даже не намерен тужить!
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке
мигом притихли. Алеша встал и пошел в их сторону. Это был действительно
Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных
ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина
дочка; платье на ней было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка была
еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными
веснушками.
– Брат Дмитрий скоро воротится? – сказал Алеша как можно
спокойнее.
Смердяков медленно приподнялся со скамейки; приподнялась и
Марья Кондратьевна.
