И вот довольно скоро после обретения могилы матери Алеша
вдруг объявил ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовы
допустить его послушником. Он объяснил при этом, что это чрезвычайное желание
его и что испрашивает он у него торжественное позволение как у отца. Старик уже
знал, что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на его
«тихого мальчика» особенное впечатление.
– Этот старец, конечно, у них самый честный монах, –
промолвил он, молчаливо и вдумчиво выслушав Алешу, почти совсем, однако, не
удивившись его просьбе. – Гм, так ты вот куда хочешь, мой тихий мальчик! – Он
был вполпьяна и вдруг улыбнулся своею длинною, полупьяною, но не лишенною
хитрости и пьяного лукавства улыбкою. – Гм, а ведь я так и предчувствовал, что
ты чем-нибудь вот этаким кончишь, можешь это себе представить? Ты именно туда
норовил. Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и
приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя
что там следует, если спросят. Ну, а если не спросят, к чему нам навязываться,
не так ли? Ведь ты денег, что канарейка, тратишь, по два зернышка в недельку…
Гм. Знаешь, в одном монастыре есть одна подгородная слободка, и уж всем там
известно, что в ней одни только «монастырские жены» живут, так их там называют,
штук тридцать жен, я думаю… Я там был, и, знаешь, интересно, в своем роде
разумеется, в смысле разнообразия. Скверно тем только, что русизм ужасный,
француженок совсем еще нет, а могли бы быть, средства знатные. Проведают – приедут.
Ну, а здесь ничего, здесь нет монастырских жен, а монахов штук двести. Честно.
Постники. Сознаюсь… Гм. Так ты к монахам хочешь? А ведь мне тебя жаль, Алеша,
воистину, веришь ли, я тебя полюбил… Впрочем, вот и удобный случай: помолишься
за нас, грешных, слишком мы уж, сидя здесь, нагрешили. Я все помышлял о том:
кто это за меня когда-нибудь помолится? Есть ли в свете такой человек? Милый ты
мальчик, я ведь на этот счет ужасно как глуп, ты, может быть, не веришь?
Ужасно. Видишь ли: я об этом, как ни глуп, а все думаю, все думаю, изредка,
разумеется, не все же ведь. Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня
крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А
откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них какая
там есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например,
есть потолок. А я вот готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно
как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь не
все ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем
заключается! Ну, а коли нет потолка, стало быть, нет и крючьев. А коли нет
крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда
крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат, то что ж тогда будет,
где же правда на свете? Il faudrait les inventer,
[1]
эти крючья, для меня
нарочно, для меня одного, потому что если бы ты знал, Алеша, какой я срамник!..
– Да, там нет крючьев, – тихо и серьезно, приглядываясь к отцу,
выговорил Алеша.
– Так, так, одни только тени крючьев. Знаю, знаю. Это как
один француз описывал ад: «J’ai vu l’ombre d’un cocher qui avec l’ombre d’une
brosse frottait l’ombre d’une carrosse».
[2]
Ты, голубчик, почему знаешь, что
нет крючьев? Побудешь у монахов, не то запоешь. А впрочем, ступай, доберись там
до правды, да и приди рассказать: все же идти на тот свет будет легче, коли
наверно знаешь, что там такое. Да и приличнее тебе будет у монахов, чем у меня,
с пьяным старикашкой да с девчонками… хоть до тебя, как до ангела, ничего не
коснется. Ну авось и там до тебя ничего не коснется, вот ведь я почему и
дозволяю тебе, что на последнее надеюсь. Ум-то у тебя не черт съел. Погоришь и
погаснешь, вылечишься и назад придешь. А я тебя буду ждать: ведь я чувствую же,
что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой
милый, я ведь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!..
И он даже расхныкался. Он был сентиментален. Он был зол и
сентиментален.
V
Старцы
Может быть, кто из читателей подумает, что мой молодой
человек был болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель,
чахлый и испитой человечек. Напротив, Алеша был в то время статный,
краснощекий, со светлым взором, пышущий здоровьем девятнадцатилетний подросток.
Он был в то время даже очень красив собою, строен, средневысокого роста,
темно-рус, с правильным, хотя несколько удлиненным овалом лица, с блестящими
темно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и по-видимому
весьма спокойный. Скажут, может быть, что красные щеки не мешают ни фанатизму,
ни мистицизму; а мне так кажется, что Алеша был даже больше, чем кто-нибудь,
реалистом. О, конечно, в монастыре он совершенно веровал в чудеса, но,
по-моему, чудеса реалиста никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста к
вере. Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и
способность не поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым фактом,
то он скорее не поверит своим чувствам, чем допустит факт. Если же и допустит
его, то допустит как факт естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным.
В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры. Если реалист раз поверит,
то он именно по реализму своему должен непременно допустить и чудо. Апостол
Фома объявил, что не поверит, прежде чем не увидит, а когда увидел, сказал:
«Господь мой и Бог мой!» Чудо ли заставило его уверовать? Вероятнее всего, что
нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть,
уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда
произносил: «Не поверю, пока не увижу».
Скажут, может быть, что Алеша был туп, неразвит, не кончил
курса и проч. Что он не кончил курса, это была правда, но сказать, что он был
туп или глуп, было бы большою несправедливостью. Просто повторю, что сказал уже
выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она одна поразила
его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души
его. Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть
честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а
уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий
скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого
подвига, даже жизнью. Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва
жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких
случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть
лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы
удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который
излюбил и который предложил себе совершить, – такая жертва сплошь да рядом для
многих из них почти совсем не по силам. Алеша избрал лишь противоположную всем
дорогу, но с тою же жаждой скорого подвига. Едва только он, задумавшись
серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же,
естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса
не принимаю». Точно так же если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то
сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий
вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть
атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос
Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли,
а для сведения небес на землю). Алеше казалось даже странным и невозможным жить
по-прежнему. Сказано: «Раздай всё и иди за мной, если хочешь быть совершен».
Алеша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо „всего“ два рубля, а вместо „иди
за мной“ ходить лишь к обедне». Из воспоминаний его младенчества, может быть,
сохранилось нечто о нашем подгородном монастыре, куда могла возить его мать к
обедне. Может быть, подействовали и косые лучи заходящего солнца пред образом,
к которому его протягивала его кликуша-мать. Задумчивый он приехал к нам тогда,
может быть, только лишь посмотреть: всё ли тут или и тут только два рубля, и –
в монастыре встретил этого старца…
