Иван заключил свою длинную тираду вдруг с каким-то особенным
и неожиданным чувством.
– А для чего ты начал так, как «глупее нельзя начать»? –
спросил Алеша, задумчиво смотря на него.
– Да, во-первых, хоть для русизма: русские разговоры на эти
темы все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее,
тем ближе к делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а ум
виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел дело до моего
отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.
– Ты мне объяснишь, для чего «мира не принимаешь»? –
проговорил Алеша.
– Уж конечно, объясню, не секрет, к тому и вел. Братишка ты
мой, не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себя
хотел бы исцелить тобою, – улыбнулся вдруг Иван, совсем как маленький кроткий
мальчик. Никогда еще Алеша не видал у него такой улыбки.
IV
Бунт
– Я тебе должен сделать одно признание, – начал Иван: – я
никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то,
по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Я читал вот как-то и
где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел
голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в
постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то
ужасной болезни рот его. Я убежден, что он это сделал с надрывом лжи, из-за
заказанной долгом любви, из-за натащенной на себя эпитимии. Чтобы полюбить
человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропала
любовь.
– Об этом не раз говорил старец Зосима, – заметил Алеша, –
он тоже говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям
мешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной
Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
– Ну я-то пока еще этого не знаю и понять не могу, и
бесчисленное множество людей со мной тоже. Вопрос ведь в том, от дурных ли
качеств людей это происходит, или уж оттого, что такова их натура. По-моему,
Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он
был Бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но
другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он
другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца
(точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например,
что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то
отдавил ему ногу. К тому же страдание и страдание: унизительное страдание,
унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть
повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях
допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня
вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека,
страдающего за такую-то, например, идею. Вот он и лишает меня сейчас же своих
благодеяний и даже вовсе не от злого сердца. Нищие, особенно благородные нищие,
должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню чрез газеты.
Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти
никогда. Если бы все было как на сцене, в балете, где нищие, когда они
появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню,
грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не
любить. Но довольно об этом. Мне надо было лишь поставить тебя на мою точку. Я
хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на
страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но
лучше уж про одних детей. Тем не выгоднее для меня, разумеется. Но, во-первых,
деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне,
однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом). Во-вторых, о
больших я и потому еще говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны
и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали
добро и зло и стали «яко бози». Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего
не съели и пока еще ни в чем не виновны. Любишь ты деток, Алеша? Знаю, что
любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить.
Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих,
наказаны за отцов своих, съевших яблоко, – но ведь это рассуждение из другого
мира, сердцу же человеческому здесь на земле непонятное. Нельзя страдать
неповинному за другого, да еще такому неповинному! Подивись на меня, Алеша, я
тоже ужасно люблю деточек. И заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные,
карамазовцы, иногда очень любят детей. Дети, пока дети, до семи лет например,
страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой. Я
знал одного разбойника в остроге: ему случалось в свою карьеру, избивая целые
семейства в домах, в которые забирался по ночам для грабежа, зарезать заодно
несколько и детей. Но, сидя в остроге, он их до странности любил. Из окна
острога он только и делал, что смотрел на играющих на тюремном дворе детей.
Одного маленького мальчика он приучил приходить к нему под окно, и тот очень
сдружился с ним… Ты не знаешь, для чего я это все говорю, Алеша? У меня как-то
голова болит, и мне грустно.
– Ты говоришь с странным видом, – с беспокойством заметил
Алеша, – точно ты в каком безумии.
– Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, –
продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, – как турки и черкесы там у
них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания
славян, – то есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам
уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают – и проч., всего
и вообразить невозможно. В самом деле, выражаются иногда про «зверскую»
жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь
никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так
художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и только это и умеет. Ему и в
голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если б он даже и
мог это сделать. Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей,
начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных
младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей и
составляло главную сладость. Но вот, однако, одна меня сильно заинтересовавшая
картинка. Представь: грудной младенчик на руках трепещущей матери, кругом
вошедшие турки. У них затеялась веселая штучка: они ласкают младенца, смеются,
чтоб его рассмешить, им удается, младенец рассмеялся. В эту минуту турок
наводит на него пистолет в четырех вершках расстояния от его лица. Мальчик
радостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артист
спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку… Художественно, не
правда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое.
– Брат, к чему это все? – спросил Алеша.
– Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть,
создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.
