В великолепных автодафе
Сжигали злых еретиков.
О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится он,
по обещанию своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет
внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада». Нет, он возжелал хоть
на мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры
еретиков. По безмерному милосердию своему он проходит еще раз между людей в том
самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать
веков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором
всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора,
рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном
населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть
не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei.
[21]
Он появился тихо,
незаметно, и вот все – странно это – узнают его. Это могло бы быть одним из
лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают его. Народ непобедимой силой
стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча
проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит
в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на
людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки,
благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит
целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи,
исцели меня, да и я тебя узрю», и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой
его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают пред
ним цветы, поют и вопиют ему: «Осанна!» «Это он, это сам он, – повторяют все, –
это должен быть он, это никто как он». Он останавливается на паперти
Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский
открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного
знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое
дитя», – кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный
патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери
умершего ребенка. Она повергается к ногам его: «Если это ты, то воскреси дитя
мое!» – восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается,
гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с состраданием, и уста его
тихо и еще раз произносят: «Талифа куми» – «и восста девица». Девочка
подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми
глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В
народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо
собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти
старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще
светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальских
одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов
римской веры, – нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей
рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и
«священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все
видел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и
лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает
зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот,
такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ,
что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания,
вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально, вся
как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот
молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и
мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании Святого судилища и запирает в нее.
Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух
«лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная
дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно
входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается
при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо
подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: «Это ты? ты? – Но, не
получая ответа, быстро прибавляет: – Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог
сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего
прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать?
Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не
знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я
осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ,
который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится
подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это
знаешь», – прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь
взглядом от своего пленника.
– Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? – улыбнулся все
время молча слушавший Алеша, – прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь
ошибка старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo?
[22]
– Прими хоть последнее, – рассмеялся Иван, – если уж тебя
так разбаловал современный реализм и ты не можешь вынести ничего
фантастического – хочешь qui pro quo, то пусть так и будет. Оно правда, –
рассмеялся он опять, – старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума на
своей идее. Пленник же мог поразить его своею наружностью. Это мог быть, наконец,
просто бред, видение девяностолетнего старика пред смертью, да еще
разгоряченного вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков. Но не все ли равно
нам с тобою, что qui pro quo, что безбрежная фантазия? Тут дело в том только,
что старику надо высказаться, что наконец за все девяносто лет он высказывается
и говорит вслух то, о чем все девяносто лет молчал.
– А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни
слова?
– Да так и должно быть во всех даже случаях, – опять
засмеялся Иван. – Сам старик замечает ему, что он и права не имеет ничего
прибавлять к тому, что уже прежде сказано. Если хочешь, так в этом и есть самая
основная черта римского католичества, по моему мнению по крайней мере: «все,
дескать, передано тобою папе и все, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не
приходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере». В этом смысле они
не только говорят, но и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у их
богословов. «Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из
которого ты пришел? – спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, –
нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и
чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.
Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как
чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет
назад. Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот
ты теперь увидел этих „свободных“ людей, – прибавляет вдруг старик со вдумчивою
усмешкой. – Да, это дело нам дорого стоило, – продолжает он, строго смотря на
него, – но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились
мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что
кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже
негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем
когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу
свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты
желал, такой ли свободы?»
