Иван остановился. Он разгорячился, говоря, и говорил с
увлечением; когда же кончил, то вдруг улыбнулся.
Алеша, все слушавший его молча, под конец же, в чрезвычайном
волнении, много раз пытавшийся перебить речь брата, но видимо себя
сдерживавший, вдруг заговорил, точно сорвался с места.
– Но… это нелепость! – вскричал он, краснея. – Поэма твоя
есть хвала Иисусу, а не хула… как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе?
Так ли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в православии… Это Рим, да и Рим
не весь, это неправда – это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Да
и совсем не может быть такого фантастического лица, как твой инквизитор. Какие
это грехи людей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себя
какое-то проклятие для счастия людей? Когда они виданы? Мы знаем иезуитов, про
них говорят дурно, но то ли они, что у тебя? Совсем они не то, вовсе не то… Они
просто римская армия для будущего всемирного земного царства, с императором –
римским первосвященником во главе… вот их идеал, но безо всяких тайн и
возвышенной грусти… Самое простое желание власти, земных грязных благ,
порабощения… вроде будущего крепостного права, с тем что они станут помещиками…
вот и все у них. Они и в Бога не веруют, может быть. Твой страдающий инквизитор
одна фантазия…
– Да стой, стой, – смеялся Иван, – как ты разгорячился.
Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты
в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и
в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отец
ли Паисий так тебя учит?
– Нет, нет, напротив, отец Паисий говорил однажды что-то
вроде даже твоего… но, конечно, не то, совсем не то, – спохватился вдруг Алеша.
– Драгоценное, однако же, сведение, несмотря на твое:
«совсем не то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы
совокупились для одних только материальных скверных благ? Почему среди них не
может случиться ни одного страдальца, мучимого великою скорбью и любящего
человечество? Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих
одних только материальных и грязных благ – хоть один только такой, как мой
старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая
плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь
свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное
блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться,
что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, что
никогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалких
бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких
гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии. Поняв все это, он воротился и
примкнул… к умным людям. Неужели этого не могло случиться?
– К кому примкнул, к каким умным людям? – почти в азарте
воскликнул Алеша. – Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и
секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не
верует в Бога, вот и весь его секрет!
– Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так,
действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы
для такого, как он, человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и
не излечился от любви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно,
что лишь советы великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в
сносном порядке малосильных бунтовщиков, «недоделанные пробные существа,
созданные в насмешку». И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по
указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять
ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом
обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для
того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И
заметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик
во всю свою жизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутился
во главе всей этой армии, «жаждущей власти для одних только грязных благ», то
неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия? Мало того:
довольно и одного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец настоящая
руководящая идея всего римского дела со всеми его армиями и иезуитами, высшая
идея этого дела. Я тебе прямо говорю, что я твердо верую, что этот единый
человек и не оскудевал никогда между стоящими во главе движения. Кто знает,
может быть, случались и между римскими первосвященниками эти единые. Кто знает,
может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий
человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых
стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно
уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных
людей, с тем чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно так
быть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в
основе их и что потому католики так и ненавидят масонов, что видят в них
конкурентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо и
един пастырь… Впрочем, защищая мою мысль, я имею вид сочинителя, не
выдержавшего твоей критики. Довольно об этом.
– Ты, может быть, сам масон! – вырвалось вдруг у Алеши. – Ты
не веришь в Бога, – прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось
к тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. – Чем же кончается твоя поэма?
– спросил он вдруг, смотря в землю, – или уж она кончена?
– Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то
некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он
видел, как узник все время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в
глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот
сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча
приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста.
Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он
идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более… не приходи
вовсе… никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града». Пленник
уходит.
– А старик?
– Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней
идее.
– И ты вместе с ним, и ты? – горестно воскликнул Алеша. Иван
засмеялся.
– Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая
поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты
в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к
иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое
мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там –
кубок об пол!
– А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? – горестно
восклицал Алеша. – С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет,
именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не
выдержишь!
