Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но
надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших
монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно
компетентным и твердым. Попробую, однако, сообщить малыми словами и в
поверхностном изложении. И во-первых, люди специальные и компетентные
утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским
монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем
православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за
тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена
древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий
России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения
Константинополя установление это забылось у нас и старцы пресеклись. Возрождено
же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как
называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто
почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось
иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество. В особенности
процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой пустыне, Козельской Оптиной.
Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре, не могу сказать, но
в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима был из них
последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его
даже и не знали кем. Вопрос для нашего монастыря был важный, так как монастырь
наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых
угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий,
связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг
отечеству. Процвел он и прославился на всю Россию именно из-за старцев, чтобы
видеть и послушать которых стекались к нам богомольцы толпами со всей России
из-за тысяч верст. Итак, что же такое старец? Старец – это берущий вашу душу, вашу
волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и
отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту
страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после
долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец
достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы
от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе
не нашли. Изобретение это, то есть старчество, – не теоретическое, а выведено
на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не
то, что обыкновенное «послушание», всегда бывшее и в наших русских монастырях.
Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь
между связавшим и связанным. Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие
времена христианства, один таковой послушник, не исполнив некоего послушания,
возложенного на него его старцем, ушел от него из монастыря и пришел в другую
страну, из Сирии в Египет. Там после долгих и великих подвигов сподобился
наконец претерпеть истязания и мученическую смерть за веру. Когда же церковь
хоронила тело его, уже чтя его как святого, то вдруг при возгласе диакона:
«Оглашенные, изыдите!» – гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и
был извергнут из храма, и так до трех раз. И наконец лишь узнали, что этот
святой страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому без
разрешения старца не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги.
Но когда призванный старец разрешил его от послушания, тогда лишь могло
совершиться и погребение его. Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и
недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг
старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое
пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение
святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а
не здесь». Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко
вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский
владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить
его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая бы могла
разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти
самого того старца, который наложил его. Таким образом, старчество одарено
властью в известных случаях беспредельною и непостижимою. Вот почему во многих
монастырях старчество у нас сначала встречено было почти гонением. Между тем
старцев тотчас же стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря
стекались, например, и простолюдины и самые знатные люди, с тем чтобы,
повергаясь пред ними, исповедовать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания
и испросить совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали, вместе
с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство
исповеди, хотя беспрерывное исповедование своей души старцу послушником его или
светским производится совсем не как таинство. Кончилось, однако, тем, что
старчество удержалось и мало-помалу по русским монастырям водворяется. Правда,
пожалуй, и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного
перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию
может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо
смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской
гордости, то есть к цепям, а не к свободе.
Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из
помещиков, когда-то в самой ранней юности был военным и служил на Кавказе
обер-офицером. Без сомнения, он поразил Алешу каким-нибудь особенным свойством
души своей. Алеша жил в самой келье старца, который очень полюбил его и
допустил к себе. Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще
ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой
подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться. Но уж
конечно это ему и самому нравилось. Может быть, на юношеское воображение Алеши
сильно подействовала эта сила и слава, которая окружала беспрерывно его старца.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы
всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и
врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений,
сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого
взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот
пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и
удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде
чем тот молвил слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти
все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и
беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое
мрачное лицо обращалось в счастливое. Алешу необыкновенно поражало и то, что
старец был вовсе не строг; напротив, был всегда почти весел в обхождении.
Монахи про него говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто
грешнее, и, кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит. Из монахов
находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его,
но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе несколько
весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших
иноков, великий молчальник и необычайный постник. Но все-таки огромное
большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них очень многие
даже любили его всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же были привязаны к
нему почти фанатически. Такие прямо говорили, не совсем, впрочем, вслух, что он
святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя близкую кончину его, ожидали
немедленных даже чудес и великой славы в самом ближайшем будущем от почившего
монастырю. В чудесную силу старца верил беспрекословно и Алеша, точно так же,
как беспрекословно верил и рассказу о вылетавшем из церкви гробе. Он видел, как
многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и
моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву,
возвращались вскорости, а иные так и на другой же день, обратно и, падая со
слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных. Исцеление ли
было в самом деле или только естественное улучшение в ходе болезни – для Алеши
в этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего
учителя, и слава его была как бы собственным его торжеством. Особенно же
дрожало у него сердце, и весь как бы сиял он, когда старец выходил к толпе
ожидавших его выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно,
чтобы видеть старца и благословиться у него, стекавшегося со всей России. Они
повергались пред ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он
стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш.
Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и отпускал
их. В последнее время от припадков болезни он становился иногда так слаб, что
едва бывал в силах выйти из кельи, и богомольцы ждали иногда в монастыре его
выхода по нескольку дней. Для Алеши не составляло никакого вопроса, за что они
его так любят, за что они повергаются пред ним и плачут от умиления, завидев
лишь лицо его. О, он отлично понимал, что для смиренной души русского
простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею
несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее
потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и
поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на
земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает
правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам
перейдет и воцарится по всей земле, как обещано». Знал Алеша, что так именно и
чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец именно и
есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, – в этом
он не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными
их бабами, протягивающими старцу детей своих. Убеждение же в том, что старец,
почивши, доставит необычайную славу монастырю, царило в душе Алеши, может быть,
даже сильнее, чем у кого бы то ни было в монастыре. И вообще все это последнее
время какой-то глубокий, пламенный внутренний восторг все сильнее и сильнее
разгорался в его сердце. Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки
стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для
всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и
будут любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни
униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Вот о чем грезилось сердцу Алеши.
