Дело в том, что Иван Федорович действительно очень невзлюбил
этого человека в последнее время и особенно в самые последние дни. Он даже
начал сам замечать эту нараставшую почти ненависть к этому существу. Может
быть, процесс ненависти так обострился именно потому, что вначале, когда только
что приехал к нам Иван Федорович, происходило совсем другое. Тогда Иван
Федорович принял было в Смердякове какое-то особенное вдруг участие, нашел его
даже очень оригинальным. Сам приучил его говорить с собою, всегда, однако,
дивясь некоторой бестолковости или, лучше сказать, некоторому беспокойству его
ума и не понимая, что такое «этого созерцателя» могло бы так постоянно и
неотвязно беспокоить. Они говорили и о философских вопросах и даже о том,
почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены были
лишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скоро
убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды
предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что
ему надо чего-то совсем другого. Так или этак, но во всяком случае начало
выказываться и обличаться самолюбие необъятное, и притом самолюбие оскорбленное.
Ивану Федоровичу это очень не понравилось. С этого и началось его отвращение.
Впоследствии начались в доме неурядицы, явилась Грушенька, начались истории с
братом Дмитрием, пошли хлопоты – говорили они и об этом, но хотя Смердяков вел
всегда об этом разговор с большим волнением, а опять-таки никак нельзя было
добиться, чего самому-то ему тут желается. Даже подивиться можно было
нелогичности и беспорядку иных желаний его, поневоле выходивших наружу и всегда
одинаково неясных. Смердяков все выспрашивал, задавал какие-то косвенные,
очевидно надуманные вопросы, но для чего – не объяснял того, и обыкновенно в
самую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на
иное. Но главное, что раздражило наконец Ивана Федоровича окончательно и вселило
в него такое отвращение, – была какая-то отвратительная и особая фамильярность,
которую сильно стал выказывать к нему Смердяков, и чем дальше, тем больше. Не
то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда
чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков
видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем
как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было
уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с
обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся
смертным так даже и непонятное. Иван Федорович, однако, и тут долго не понимал
этой настоящей причины своего нараставшего отвращения и наконец только лишь в
самое последнее время успел догадаться, в чем дело. С брезгливым и
раздражительным ощущением хотел было он пройти теперь молча и не глядя на
Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому
жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный
разговор. Иван Федорович поглядел на него и остановился, и то, что он так вдруг
остановился и не прошел мимо, как желал того еще минуту назад, озлило его до
сотрясения. С гневом и отвращением глядел он на скопческую испитую физиономию
Смердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым маленьким хохолком.
Левый чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался, точно выговаривая: «Чего
идешь, не пройдешь, видишь, что обоим нам, умным людям, переговорить есть чего».
Иван Федорович затрясся:
«Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» – полетело
было с языка его, но, к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем
другое:
– Что батюшка, спит или проснулся? – тихо и смиренно
проговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на
скамейку. На мгновение ему стало чуть не страшно, он вспомнил это потом.
Смердяков стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью,
почти строго.
– Еще почивают-с, – выговорил он неторопливо. («Сам,
дескать, первый заговорил, а не я».) – Удивляюсь я на вас, сударь, – прибавил
он, помолчав, как-то жеманно опустив глаза, выставив правую ножку вперед и
поигрывая носочком лакированной ботинки.
– С чего ты на меня удивляешься? – отрывисто и сурово
произнес Иван Федорович, изо всех сил себя сдерживая, и вдруг с отвращением
понял, что чувствует сильнейшее любопытство и что ни за что не уйдет отсюда, не
удовлетворив его.
– Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с? – вдруг вскинул
глазками Смердяков и фамильярно улыбнулся. «А чему я улыбался, сам, дескать,
должен понять, если умный человек», – как бы говорил его прищуренный левый
глазок.
– Зачем я в Чермашню поеду? – удивился Иван Федорович.
Смердяков опять помолчал.
– Сами даже Федор Павлович так вас об том умоляли-с, –
проговорил он наконец, не спеша и как бы сам не ценя своего ответа:
третьестепенною, дескать, причиной отделываюсь, только чтобы что-нибудь
сказать.
– Э, черт, говори ясней, чего тебе надобно? – вскричал
наконец гневливо Иван Федорович, со смирения переходя на грубость.
Смердяков приставил правую ножку к левой, вытянулся прямей,
но продолжал глядеть с тем же спокойствием и с тою же улыбочкой.
– Существенного ничего нет-с… а так-с, к разговору…
Наступило опять молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван
Федорович знал, что он должен был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков
стоял пред ним и как бы ждал: «А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Так
по крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы
встать. Смердяков точно поймал мгновенье.
– Ужасное мое положение-с, Иван Федорович, не знаю даже, как
и помочь себе, – проговорил он вдруг твердо и раздельно и с последним словом
своим вздохнул. Иван Федорович тотчас же опять уселся.
– Оба совсем блажные-с, оба дошли до самого малого
ребячества-с, – продолжал Смердяков. – Я про вашего родителя и про вашего
братца-с Дмитрия Федоровича. Вот они встанут теперь, Федор Павлович, и начнут
сейчас приставать ко мне каждую минуту: «Что не пришла? Зачем не пришла?» – и
так вплоть до полуночи, даже и за полночь. А коль Аграфена Александровна не
прийдет (потому что оне, пожалуй, совсем и не намерены вовсе никогда прийти-с),
то накинутся на меня опять завтра поутру: «Зачем не пришла? Отчего не пришла,
когда придет?» – точно я в этом в чем пред ними выхожу виноват. С другой
стороны, такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец
ваш с оружьем в руках явится по соседству: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик:
проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что пришла, – убью тебя прежде
всякого». Пройдет ночь, наутро и они тоже, как и Федор Павлович, мучительски
мучить меня начнут: «Зачем не пришла, скоро ль покажется», – и точно я
опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что ихняя госпожа не явилась. И
до того с каждым днем и с каждым часом все дальше серчают оба-с, что думаю иной
час от страху сам жизни себя лишить-с. Я, сударь, на них не надеюсь-с.
