– А зачем ввязался? Зачем Дмитрию Федоровичу стал
переносить? – раздражительно проговорил Иван Федорович.
– А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если
хотите знать в полной точности-с. Я с самого начала все молчал, возражать не
смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять. Только
и знают с тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно
полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
– Какая такая длинная падучая?
– Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько
часов-с али, пожалуй, день и другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось
это дня три, упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я
все три дня не мог в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором, тогда
Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал да еще одно
средство употребил… Помереть бы мог-с.
– Да ведь, говорят, падучую нельзя заранее предузнать, что
вот в такой-то час будет. Как же ты говоришь, что завтра придет? – с особенным
и раздражительным любопытством осведомился Иван Федорович.
– Это точно, что нельзя предузнать-с.
– К тому же ты тогда упал с чердака.
– На чердак каждый день лазею-с, могу и завтра упасть с
чердака. А не с чердака, так в погреб упаду-с, в погреб тоже каждый день
хожу-с, по своей надобности-с.
Иван Федорович длинно посмотрел на него.
– Плетешь ты, я вижу, и я тебя что-то не понимаю, – тихо, но
как-то грозно проговорил он, – притвориться, что ли, ты хочешь завтра на три
дня в падучей? а?
Смердяков, смотревший в землю и игравший опять носочком
правой ноги, поставил правую ногу на место, вместо нее выставил вперед левую,
поднял голову и, усмехнувшись, произнес:
– Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то есть чтобы
притвориться-с, и так как ее сделать совсем нетрудно опытному человеку, то и
тут я в полном праве моем это средство употребить для спасения жизни моей от
смерти; ибо когда я в болезни лежу, то хотя бы Аграфена Александровна пришла к
ихнему родителю, не могут они тогда с больного человека спросить: «Зачем не
донес?» Сами постыдятся.
– Э, черт! – вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся
от злобы лицом. – Что ты все об своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата
Дмитрия только азартные слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет, да не
тебя!
– Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я
другого боюсь: чтобы меня в их сообществе не сочли, когда что нелепое над
родителем своим учинят.
– Почему тебя сочтут сообщником?
– Потому сочтут сообщником, что я им эти самые знаки в
секрете большом сообщил-с.
– Какие знаки? Кому сообщил? Черт тебя побери, говори яснее!
– Должен совершенно признаться, – с педантским спокойствием
тянул Смердяков, – что тут есть один секрет у меня с Федором Павловичем. Они,
как сами изволите знать (если только изволите это знать), уже несколько дней,
как то есть ночь али даже вечер, так тотчас сызнутри и запрутся. Вы каждый раз
стали под конец возвращаться рано к себе наверх, а вчера так и совсем никуда не
выходили-с, а потому, может, и не знаете, как они старательно начали теперь
запираться на ночь. И приди хоть сам Григорий Васильевич, так они, разве что по
голосу убедясь, ему отопрут-с. Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому
служу им теперь в комнатах один я-с – так они сами определили с той самой
минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я
теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем чтобы до
полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда
Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько дней ее ждут,
словно как помешанные. Рассуждают же они так-с: она, говорят, его боится,
Дмитрия-то Федоровича (они его Митькой зовут-с), а потому ночью попозже задами
ко мне пройдет; ты же, говорит, ее сторожи до самой полночи и больше. И если
она придет, то ты к дверям подбеги и постучи мне в дверь аль в окно из саду
рукой два первые раза потише, этак: раз-два, а потом сейчас три раза поскорее:
тук-тук-тук. Вот, говорят, я и пойму сейчас, что это она пришла, и отопру тебе
дверь потихоньку. Другой знак сообщили мне на тот случай, если что экстренное
произойдет: сначала два раза скоро: тук-тук, а потом, обождав еще один раз,
гораздо крепче. Вот они и поймут, что нечто случилось внезапное и что оченно
надо мне их видеть, и тоже мне отопрут, а я войду и доложу. Все на тот случай,
что Аграфена Александровна может сама не прийти, а пришлет о чем-нибудь
известить; окромя того, Дмитрий Федорович тоже могут прийти, так и о нем
известить, что он близко. Оченно боятся они Дмитрия Федоровича, так что если бы
даже Аграфена Александровна уже пришла, и они бы с ней заперлись, а Дмитрий
Федорович тем временем где появится близко, так и тут беспременно обязан я им
тотчас о том доложить, постучамши три раза, так что первый-то знак в пять
стуков означает: «Аграфена Александровна пришли», а второй знак в три стука –
«оченно, дескать, надоть»; так сами по нескольку раз на примере меня учили и
разъясняли. А так как во всей вселенной о знаках этих знают всего лишь я да
они-с, так они безо всякого уже сумления и нисколько не окликая (вслух окликать
они очень боятся) и отопрут. Вот эти самые знаки Дмитрию Федоровичу теперь и
стали известны.
– Почему известны? Передал ты? Как же ты смел передать?
– От этого самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать
пред ними-с? Дмитрий Федорович каждый день напирали: «Ты меня обманываешь, ты
от меня что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!» Тут я им эти самые секретные
знаки и сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и тем самым
удостоверились, что их не обманываю, а всячески им доношу.
– Если думаешь, что он этими знаками воспользуется и захочет
войти, то ты его не пускай.
– А когда я сам в припадке буду лежать-с, как же я тогда не
пущу-с, если б я даже и мог осмелиться их не пустить-с, зная их столь
отчаянными-с.
– Э, черт возьми! Почему ты так уверен, что придет падучая,
черт тебя побери? Смеешься ты надо мной или нет?
– Как же бы я посмел над вами смеяться, и до смеху ли, когда
такой страх? Предчувствую, что будет падучая, предчувствие такое имею, от
страху от одного и придет-с.
– Э, черт! Коли ты будешь лежать, то сторожить будет Григорий.
Предупреди заранее Григория, уж он-то его не пустит.
– Про знаки я Григорию Васильевичу без приказания барина не
смею никоим образом сообщить-с. А касательно того, что Григорий Васильевич их
услышит и не пустит, так они как раз сегодня со вчерашнего расхворались, а
Марфа Игнатьевна их завтра лечить намереваются. Так давеча и условились. А
лечение это у них весьма любопытное-с: настойку такую Марфа Игнатьевна знают-с
и постоянно держат, крепкую, на какой-то траве – секретом таким обладают-с. А
лечат они этим секретным лекарством Григория Васильевича раза по три в год-с,
когда у того поясница отнимается вся-с, вроде как бы с ним паралич-с, раза по
три в год-с. Тогда они берут полотенце-с, мочат в этот настой и всю-то ему
спину Марфа Игнатьевна трет полчаса-с, досуха-с, совсем даже покраснеет и
вспухнет-с, а затем остальное, что в стклянке, дают ему выпить-с с некоторою
молитвою-с, не все, однако ж, потому что часть малую при сем редком случае и
себе оставляют-с и тоже выпивают-с. И оба, я вам скажу, как не пьющие, так тут
и свалятся-с и спят очень долгое время крепко-с; и как проснется Григорий
Васильевич, то всегда почти после того здоров-с, а Марфа Игнатьевна проснется,
и у нее всегда после того голова болит-с. Так вот, если завтра Марфа Игнатьевна
свое это намерение исполнят-с, так вряд ли им что услыхать-с и Дмитрия
Федоровича не допустить-с. Спать будут-с.
