– Что за ахинея! И все это как нарочно так сразу и сойдется:
и у тебя падучая, и те оба без памяти! – прокричал Иван Федорович, – да ты сам
уж не хочешь ли так подвести, чтобы сошлось? – вырвалось у него вдруг, и он
грозно нахмурил брови.
– Как же бы я так подвел-с… и для чего подводить, когда все
тут от Дмитрия Федоровича одного и зависит-с, и от одних его мыслей-с… Захотят
они что учинить – учинят-с, а нет, так не я же нарочно их приведу, чтобы к
родителю их втолкнуть.
– А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как
ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, – продолжал Иван
Федорович, бледнея от злобы, – сам же ты это говоришь, да и я все время, тут
живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта
тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу
твои мысли знать.
– Сами изволите знать, зачем придут, к чему же тут мои
мысли? Придут по единой ихней злобе али по своей мнительности в случае примерно
моей болезни, усомнятся и пойдут с нетерпения искать в комнаты, как вчерашний
раз: не прошла ли, дескать, она как-нибудь от них потихоньку. Им совершенно
тоже известно, что у Федора Павловича конверт большой приготовлен, а в нем три
тысячи запечатаны, под тремя печатями-с, обвязано ленточкою и надписано
собственною их рукой: «Ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а потом,
дня три спустя подписали еще: «и цыпленочку». Так вот это-то и сомнительно-с.
– Вздор! – крикнул Иван Федорович почти в исступлении. –
Дмитрий не пойдет грабить деньги, да еще убивать при этом отца. Он мог вчера
убить его за Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет!
– Им оченно теперь нужны деньги-с, до последней крайности
нужны, Иван Федорович. Вы даже не знаете, сколь нужны, – чрезвычайно спокойно и
с замечательною отчетливостью изъяснил Смердяков. – Эти самые три тысячи-с они
к тому же считают как бы за свои собственные и так сами мне объяснили: «Мне,
говорят, родитель остается еще три тысячи ровно должен». А ко всему тому
рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что
наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят
они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина то
есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, – ну, а ведь они, может быть,
и захотят-с. Ведь я только так говорю, что она не придет, а она, может быть, и
более того захочет-с, то есть прямо барыней сделаться. Я сам знаю, что их купец
Самсонов говорили ей самой со всею откровенностью, что это дело будет весьма не
глупое, и притом смеялись. А они сами умом очень не глупые-с. Им за голыша,
каков есть Дмитрий Федорович, выходить не стать-с. Так вот теперь это взямши,
рассудите сами, Иван Федорович, что тогда ни Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-с
с братцем вашим Алексеем Федоровичем уж ничего-то ровно после смерти родителя
не останется, ни рубля-с, потому что Аграфена Александровна для того и выйдут
за них, чтобы все на себя отписать и какие ни на есть капиталы на себя
перевести-с. А помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с, то
всякому из вас по сорока тысяч верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию
Федоровичу, которого они так ненавидят-с, так как завещания у них ведь не
сделано-с… Это все отменно Дмитрию Федоровичу известно…
Что-то как бы перекосилось и дрогнуло в лице Ивана
Федоровича. Он вдруг покраснел.
– Так зачем же ты, – перебил он вдруг Смердякова, – после всего
этого в Чермашню мне советуешь ехать? Что ты этим хотел сказать? Я уеду, и у
вас вот что произойдет. – Иван Федорович с трудом переводил дух.
– Совершенно верно-с, – тихо и рассудительно проговорил
Смердяков, пристально, однако же, следя за Иваном Федоровичем.
– Как совершенно верно? – переспросил Иван Федорович, с
усилием сдерживая себя и грозно сверкая глазами.
– Я говорил, вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тут
я, так все бы это тут же бросил… чем у такого дела сидеть-с… – ответил Смердяков,
с самым открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба
помолчали.
– Ты, кажется, большой идиот и уж конечно… страшный
мерзавец! – встал вдруг со скамейки Иван Федорович. Затем тотчас же хотел было
пройти в калитку, но вдруг остановился и повернулся к Смердякову. Произошло
что-то странное: Иван Федорович внезапно, как бы в судороге, закусил губу, сжал
кулаки и – еще мгновение, конечно, бросился бы на Смердякова. Тот по крайней
мере это заметил в тот же миг, вздрогнул и отдернулся всем телом назад. Но
мгновение прошло для Смердякова благополучно, и Иван Федорович молча, но как бы
в каком-то недоумении, повернул в калитку.
– Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать, – завтра
рано утром – вот и все! – с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам
себе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказать
Смердякову.
– Самое это лучшее-с, – подхватил тот, точно и ждал того, –
только разве то, что из Москвы вас могут по телеграфу отсюда обеспокоить-с, в
каком-либо таком случае-с.
Иван Федорович опять остановился и опять быстро повернулся к
Смердякову. Но и с тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность его
соскочили мгновенно; все лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но
уже робкое и подобострастное: «Не скажешь ли, дескать, еще чего, не прибавишь
ли», – так и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана Федоровича
взгляде.
– А из Чермашни разве не вызвали бы тоже… в каком-нибудь
таком случае? – завопил вдруг Иван Федорович, не известно для чего вдруг ужасно
возвысив голос.
– Тоже-с и из Чермашни-с… обеспокоят-с… – пробормотал
Смердяков почти шепотом, точно как бы потерявшись, но пристально, пристально
продолжая смотреть Ивану Федоровичу прямо в глаза.
– Только Москва дальше, а Чермашня ближе, так ты о прогонных
деньгах жалеешь, что ли, настаивая в Чермашню, аль меня жалеешь, что я крюк
большой сделаю?
– Совершенно верно-с… – пробормотал уже пресекшимся голосом
Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть
назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро
прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно
заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он
ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он
точно судорогой.
VII
«С умным человеком и поговорить любопытно»
Да и говорил тоже. Встретив Федора Павловича в зале, только
что войдя, он вдруг закричал ему, махая руками: «Я к себе наверх, а не к вам,
до свидания», и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть на отца. Очень может
быть, что старик слишком был ему в эту минуту ненавистен, но такое
бесцеремонное проявление враждебного чувства даже и для Федора Павловича было
неожиданным. А старик и впрямь, видно, хотел ему что-то поскорей сообщить, для
чего нарочно и вышел встретить его в залу; услышав же такую любезность, остановился
молча и с насмешливым видом проследил сынка глазами на лестницу в мезонин до
тех пор, пока тот скрылся из виду.
