– Чего это он? – быстро спросил он вошедшего вслед за Иваном
Федоровичем Смердякова.
– Сердятся на что-то-с, кто их разберет, – пробормотал тот
уклончиво.
– А и черт! Пусть сердится! Подавай самовар и скорей сам
убирайся, живо. Нет ли чего нового?
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков
сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то есть все насчет ожидаемой посетительницы,
и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный
старикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот
раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в
них не видя, кроме ночи.
Было уже очень поздно, а Иван Федорович все не спал и
соображал. Поздно он лег в эту ночь, часа в два. Но мы не станем передавать все
течение его мыслей, да и не время нам входить в эту душу: этой душе свой черед.
И даже если б и попробовали что передать, то было бы очень мудрено это сделать,
потому что были не мысли, а было что-то очень неопределенное, а главное –
слишком взволнованное. Сам он чувствовал, что потерял все свои концы. Мучили
его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после
полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть
дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам
он решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме той
разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого
только можно приискать на свете. С другой стороны, не раз охватывала в эту ночь
его душу какая-то необъяснимая и унизительная робость, от которой он – он это
чувствовал – даже как бы терял вдруг физические силы. Голова его болела и
кружилась. Что-то ненавистное щемило его душу, точно он собирался мстить кому.
Ненавидел он даже Алешу, вспоминая давешний с ним разговор, ненавидел очень
минутами и себя. О Катерине Ивановне он почти что и думать забыл и много этому
потом удивлялся, тем более что сам твердо помнил, как еще вчера утром, когда он
так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в
душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебе
будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь». Припоминая потом долго
спустя эту ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он
вдруг, бывало, вставал с дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы не
подглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние
комнаты, как шевелился и похаживал там внизу Федор Павлович, – слушал подолгу,
минут по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением
сердца, а для чего он все это проделывал, для чего слушал – конечно, и сам не
знал. Этот «поступок» он всю жизнь свою потом называл «мерзким» и всю жизнь
свою считал, глубоко про себя, в тайниках души своей, самым подлым поступком
изо всей своей жизни. К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты
никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он
там внизу ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал
и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные окна и вдруг
останавливаться среди комнаты и ждать, ждать – не стучит ли кто. Выходил Иван
Федорович для этого занятия на лестницу раза два. Когда все затихло и уже
улегся и Федор Павлович, часов около двух, улегся и Иван Федорович с твердым
желанием поскорее заснуть, так как чувствовал себя страшно измученным. И
впрямь: заснул он вдруг крепко и спал без снов, но проснулся рано, часов в
семь, когда уже рассвело. Раскрыв глаза, к изумлению своему, он вдруг
почувствовал в себе прилив какой-то необычайной энергии, быстро вскочил и
быстро оделся, затем вытащил свой чемодан и, не медля, поспешно начал его
укладывать. Белье как раз еще вчера утром получилось все от прачки. Иван
Федорович даже усмехнулся при мысли, что так все оно сошлось, что нет никакой
задержки внезапному отъезду. А отъезд выходил действительно внезапный. Хотя
Иван Федорович и говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову),
что завтра уедет, но, ложась вчера спать, он очень хорошо помнил, что в ту
минуту и не думал об отъезде, по крайней мере совсем не мыслил, что, поутру
проснувшись, первым движением бросится укладывать чемодан. Наконец чемодан и
сак были готовы: было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к
нему с обычным ежедневным вопросом: «Где изволите чай кушать, у себя аль
сойдете вниз?» Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было
в нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.
Приветливо поздоровавшись с отцом и даже особенно наведавшись о здоровье, он,
не дождавшись, впрочем, окончания ответа родителя, разом объявил, что чрез час
уезжает в Москву, совсем, и просит послать за лошадьми. Старик выслушал
сообщение без малейшего удивления, пренеприлично позабыв поскорбеть об отъезде
сынка; вместо того вдруг чрезвычайно захлопотал, вспомнив как раз кстати одно
насущное собственное дело.
– Ах ты! Экой! Не сказал вчера… ну да все равно и сейчас
уладим. Сделай ты мне милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню.
Ведь тебе с Воловьей станции всего только влево свернуть, всего двенадцать
каких-нибудь версточек, и вот она, Чермашня.
– Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст,
а машина уходит со станции в Москву в семь часов вечера – ровно только, чтоб
поспеть.
– Поспеешь завтра, не то послезавтра, а сегодня сверни в
Чермашню. Чего тебе стоит родителя успокоить! Если бы здесь не дело, я сам
давно слетал бы, потому что штука-то там спешная и чрезвычайная, а здесь у меня
время теперь не такое… Видишь, там эта роща моя, в двух участках, в Бегичеве да
в Дячкине, в пустошах. Масловы, старик с сыном, купцы, всего восемь тысяч дают
на сруб, а всего только прошлого года покупщик нарывался, так двенадцать давал,
да не здешний, вот где черта. Потому у здешних теперь сбыту нет: кулачат
Масловы – отец с сыном, стотысячники: что положат, то и бери, а из здешних
никто и не смеет против них тягаться. А Ильинский батюшка вдруг отписал сюда в
прошлый четверг, что приехал Горсткин, тоже купчишка, знаю я его, только
драгоценность-то в том, что не здешний, а из Погребова, значит, не боится он
Масловых, потому не здешний. Одиннадцать тысяч, говорит, за рощу дам, слышишь?
А пробудет он здесь, пишет батюшка, еще-то всего лишь неделю. Так вот бы ты
поехал, да с ним и сговорился…
– Так вы напишите батюшке, тот и сговорится.
– Не умеет он, тут штука. Этот батюшка смотреть не умеет.
Золото человек, я ему сейчас двадцать тысяч вручу без расписки на сохранение, а
смотреть ничего не умеет, как бы и не человек вовсе, ворона обманет. А ведь
ученый человек, представь себе это. Этот Горсткин на вид мужик, в синей
поддевке, только характером он совершенный подлец, в этом-то и беда наша общая:
он лжет, вот черта. Иной раз так налжет, что только дивишься, зачем это он.
Налгал третьего года, что жена у него умерла и что он уже женат на другой, и
ничего этого не было, представь себе: никогда жена его не умирала, живет и
теперь и его бьет каждые три дня по разу. Так вот и теперь надо узнать: лжет
аль правду говорит, что хочет купить и одиннадцать тысяч дать?
