И много еще было, чего и не припомнить и не вписать. Помню,
однажды вошел я к нему один, когда никого у него не было. Час был вечерний,
ясный, солнце закатывалось и всю комнату осветило косым лучом. Поманил он меня,
увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в
лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: «Ну,
говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!» Вышел я тогда и пошел играть. А в
жизни потом много раз припоминал уже со слезами, как он велел жить за себя.
Много еще говорил он таких дивных и прекрасных, хотя и непонятных нам тогда
слов. Скончался же на третьей неделе после Пасхи, в памяти, и хотя и говорить уже
перестал, но не изменился до самого последнего своего часа: смотрит радостно, в
очах веселье, взглядами нас ищет, улыбается нам, нас зовет. Даже в городе много
говорили о его кончине. Потрясло меня все это тогда, но не слишком, хоть и
плакал я очень, когда его хоронили. Юн был, ребенок, но на сердце осталось все
неизгладимо, затаилось чувство. В свое время должно было все восстать и
откликнуться. Так оно и случилось.
б) О Священном Писании в жизни отца Зосимы
Остались мы тогда одни с матушкой. Посоветовали ей скоро
добрые знакомые, что вот, дескать, остался всего один у вас сынок, и не бедные
вы, капитал имеете, так по примеру прочих почему бы сына вашего не отправить
вам в Петербург, а оставшись здесь, знатной, может быть, участи его лишите. И
надоумили матушку меня в Петербург в кадетский корпус свезти, чтобы в
императорскую гвардию потом поступить. Матушка долго колебалась: как это с
последним сыном расстаться, но, однако, решилась, хотя и не без многих слез,
думая счастию моему способствовать. Свезла она меня в Петербург да и
определила, а с тех пор я ее и не видал вовсе; ибо через три года сама
скончалась, все три года по нас обоих грустила и трепетала. Из дома
родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее
воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это
почти всегда так, если даже в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз.
Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные,
если только сама душа твоя способна искать драгоценное. К воспоминаниям же
домашним причитаю и воспоминания о Священной истории, которую в доме
родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал знать. Была у меня тогда
книга, Священная история, с прекрасными картинками, под названием «Сто четыре
Священные истории Ветхого и Нового Завета», и по ней я и читать учился. И
теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю. Но и
до того еще как читать научился, помню, как в первый раз посетило меня
некоторое проникновение духовное, еще восьми лет от роду. Повела матушка меня
одного (не помню, где был тогда брат) во храм Господень, в Страстную неделю в
понедельник к обедне. День был ясный, и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь,
как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в
узенькое окошечко, так и льются на нас в церковь Божьи лучи, и, восходя к ним
волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел я умиленно и в первый раз от роду
принял я тогда в душу первое семя слова Божия осмысленно. Вышел на средину
храма отрок с большою книгой, такою большою, что, показалось мне тогда, с
трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и начал читать, и вдруг я
тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни понял, что во храме Божием
читают. Был муж в земле Уц, правдивый и благочестивый, и было у него столько-то
богатства, столько-то верблюдов, столько овец и ослов, и дети его веселились, и
любил он их очень, и молил за них Бога: может, согрешили они, веселясь. И вот
восходит к Богу диавол вместе с сынами Божьими и говорит Господу, что прошел по
всей земле и под землею. «А видел ли раба моего Иова?» – спрашивает его Бог. И
похвалился Бог диаволу, указав на великого святого раба своего. И усмехнулся
диавол на слова Божии: «Предай его мне и увидишь, что возропщет раб твой и
проклянет твое имя». И предал Бог своего праведника, столь им любимого,
диаволу, и поразил диавол детей его, и скот его, и разметал богатство его, все
вдруг, как Божиим громом, и разодрал Иов одежды свои, и бросился на землю, и
возопил: «Наг вышел из чрева матери, наг и возвращусь в землю, Бог дал, Бог и
взял. Буди имя Господне благословенно отныне и до века!» Отцы и учители,
пощадите теперешние слезы мои – ибо все младенчество мое как бы вновь восстает
предо мною, и дышу теперь, как дышал тогда детскою восьмилетнею грудкой моею, и
чувствую, как тогда, удивление, и смятение, и радость. И верблюды-то так тогда
мое воображение заняли, и сатана, который так с Богом говорит, и Бог, отдавший
раба своего на погибель, и раб его, восклицающий: «Буди имя твое благословенно,
несмотря на то, что казнишь меня», – а затем тихое и сладостное пение во храме:
«Да исправится молитва моя», и снова фимиам от кадила священника и
коленопреклоненная молитва! С тех пор – даже вчера еще взял ее – и не могу
читать эту пресвятую повесть без слез. А и сколько тут великого, тайного,
невообразимого! Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как
это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от
него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с
себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот
что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в том и великое, что
тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут
вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды. Тут Творец, как
и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: «Хорошо то, что я
сотворил», – смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим. А Иов, хваля
Господа, служит не только ему, но послужит и всему созданию его в роды и роды и
во веки веков, ибо к тому и предназначен был. Господи, что это за книга и какие
уроки! Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила, данные с
нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и
названо все и указано на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных:
восстановляет Бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие
годы, и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их – Господи: «Да как мог
бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех
лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с
новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою
тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость;
вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход
солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат
его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания,
милые образы изо всей долгой и благословенной жизни – а надо всем-то правда
Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая! Кончается жизнь моя, знаю и слышу
это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная
соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью,
от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет
сердце… Други и учители, слышал я не раз, а теперь в последнее время еще
слышнее стало о том, как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются
слезно и повсеместно на малое свое содержание и на унижение свое и прямо
заверяют, даже печатно, – читал сие сам, – что не могут они уже теперь будто бы
толковать народу Писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже
лютеране и еретики и начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де
у нас содержания. Господи! думаю, дай Бог им более сего столь драгоценного для
них содержания (ибо справедлива и их жалоба), но воистину говорю: если кто
виноват сему, то наполовину мы сами! Ибо пусть нет времени, пусть он
справедливо говорит, что угнетен все время работой и требами, но не все же ведь
время, ведь есть же и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и о Боге
вспомнить. Да и не круглый же год работа. Собери он у себя раз в неделю, в
вечерний час, сначала лишь только хоть деток, – прослышат отцы, и отцы
приходить начнут. Да и не хоромы же строить для сего дела, а просто к себе в
избу прими; не страшись, не изгадят они твою избу, ведь всего-то на час один
собираешь. Разверни-ка он им эту книгу и начни читать без премудрых слов и без
чванства, без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь тому, что
читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам любя словеса сии, изредка
лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся,
поймут всё, всё поймет православное сердце! Прочти им об Аврааме и Сарре, об
Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне с Господом и
сказал: «Страшно место сие», – и поразишь благочестивый ум простолюдина. Прочти
им, а деткам особенно, о том, как братья продали в рабство родного брата
своего, отрока милого, Иосифа, сновидца и пророка великого, а отцу сказали, что
зверь растерзал его сына, показав окровавленную одежду его. Прочти, как потом
братья приезжали за хлебом в Египет, и Иосиф, уже царедворец великий, ими не
узнанный, мучил их, обвинил, задержал брата Вениамина, и все любя: «Люблю вас
и, любя, мучаю». Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его
где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал
и молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после
стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя. Уходит
наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и
плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им:
«Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался
старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет,
бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании
своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце
его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние
мира, примиритель и спаситель его! Отцы и учители, простите и не сердитесь, что
как малый младенец толкую о том, что давно уже знаете и о чем меня же научите,
стократ искуснее и благолепнее. От восторга лишь говорю сие, и простите слезы
мои, ибо люблю книгу сию! Пусть заплачет и он, иерей Божий, и увидит, что
сотрясутся в ответ ему сердца его слушающих. Нужно лишь малое семя, крохотное:
брось он его в душу простолюдина, и не умрет оно, будет жить в душе его во всю
жизнь, таиться в нем среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка,
как великое напоминание. И не надо, не надо много толковать и учить, все поймет
он просто. Думаете ли вы, что не поймет простолюдин? Попробуйте прочтите ему
далее повесть, трогательную и умилительную, о прекрасной Эсфири и надменной
Вастии; или чудное сказание о пророке Ионе во чреве китове. Не забудьте тоже
притчи Господни, преимущественно по Евангелию от Луки (так я делал), а потом из
Деяний апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и
из Четьи-Миней хотя бы житие Алексея человека Божия и великой из великих
радостной страдалицы, боговидицы и христоносицы матери Марии Египтяныни – и
пронзишь ему сердце его сими простыми сказаниями, и всего-то лишь час в неделю,
невзирая на малое свое содержание, один часок. И увидит сам, что милостив народ
наш и благодарен, отблагодарит во сто крат; помня радение иерея и умиленные
слова его, поможет ему на ниве его добровольно, поможет и в дому его, да и
уважением воздаст ему большим прежнего – вот уже и увеличится содержание его.
Дело столь простодушное, что иной раз боимся даже и высказать, ибо над тобою же
засмеются, а между тем сколь оно верное! Кто не верит в Бога, тот и в народ
Божий не поверит. Кто же уверовал в народ Божий, тот узрит и святыню его, хотя
бы и сам не верил в нее до того вовсе. Лишь народ и духовная сила его грядущая
обратит отторгнувшихся от родной земли атеистов наших. И что за слово Христово
без примера? Гибель народу без слова Божия, ибо жаждет душа его слова и всякого
прекрасного восприятия. В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому,
ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и
заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу, с рыбаками, а вместе с
нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид,
поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть. И вижу я,
смотрит он пред собой умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая, июльская,
река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас, слегка всплеснет рыбка,
птички замолкли, все тихо, благолепно, все Богу молится. И не спим мы только
оба, я да юноша этот, и разговорились мы о красе мира сего Божьего и о великой
тайне его. Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то
до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют,
беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я, разгорелось сердце милого юноши.
Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист
понимал, каждую птичку приманить умел; лучше того как в лесу ничего я, говорит,
не знаю, да и все хорошо. «Истинно, – отвечаю ему, – все хорошо и великолепно,
потому что все истина. Посмотри, – говорю ему, – на коня, животное великое,
близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и
задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к
человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость
и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого
греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще
раньше нашего». – «Да неужто, – спрашивает юноша, – и у них Христос?» – «Как же
может быть иначе, – говорю ему, – ибо для всех слово, все создание и вся тварь,
каждый листик устремляется к слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе
неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие. Вон, – говорю ему, – в
лесу скитается страшный медведь, грозный и свирепый, и ничем-то в том не
повинный». И рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому святому,
спасавшемуся в лесу, в малой келейке, и умилился над ним великий святой,
бесстрашно вышел к нему и подал ему хлеба кусок: «Ступай, дескать, Христос с
тобой», и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не сделав. И умилился
юноша на то, что отошел, вреда не сделав, и что и с ним Христос. «Ах, как,
говорит, это хорошо, как все Божие хорошо и чудесно!» Сидит, задумался, тихо и
сладко. Вижу, что понял. И заснул он подле меня сном легким, безгрешным.
Благослови Господь юность! И помолился я тут за него сам, отходя ко сну.
Господи, пошли мир и свет твоим людям!
