Кажется, что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд
его обоих братьев, которых он до того совершенно не знал. С братом Дмитрием
Федоровичем он сошелся скорее и ближе, хотя тот приехал позже, чем с другим
(единоутробным) братом своим, Иваном Федоровичем. Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись
довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как
бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил
вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже
и думать о нем. Алеша заметил это с некоторым смущением. Он приписал равнодушие
брата разнице в их летах и в особенности в образовании. Но думал Алеша и
другое: столь малое любопытство и участие к нему, может быть, происходило у
Ивана и от чего-нибудь совершенно Алеше неизвестного. Ему все казалось
почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что он стремится
к какой-то цели, может быть очень трудной, так что ему не до него, и что вот
это и есть та единственная причина, почему он смотрит на Алешу рассеянно.
Задумывался Алеша и о том: не было ли тут какого-нибудь презрения к нему, к
глупенькому послушнику, от ученого атеиста. Он совершенно знал, что брат его
атеист. Презрением этим, если оно и было, он обидеться не мог, но все-таки с
каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал, когда брат захочет
подойти к нему ближе. Брат Дмитрий Федорович отзывался о брате Иване с
глубочайшим уважением, с каким-то особым проникновением говорил о нем. От него
же узнал Алеша все подробности того важного дела, которое связало в последнее
время обоих старших братьев замечательною и тесною связью. Восторженные отзывы
Дмитрия о брате Иване были тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был
человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные
вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как
личности и характеры, что, может быть, нельзя бы было и придумать двух человек
несходнее между собой.
Вот в это-то время и состоялось свидание, или, лучше
сказать, семейная сходка, всех членов этого нестройного семейства в келье
старца, имевшая чрезвычайное влияние на Алешу. Предлог к этой сходке,
по-настоящему, был фальшивый. Тогда именно несогласия по наследству и по
имущественным расчетам Дмитрия Федоровича с отцом его, Федором Павловичем,
дошли, по-видимому, до невозможной точки. Отношения обострились и стали
невыносимы. Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том,
чтобы сойтись всем в келье старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его
посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и лицо
старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное. Дмитрий Федорович,
никогда у старца не бывавший и даже не видавший его, конечно, подумал, что
старцем его хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне за
многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время, то и принял
вызов. Кстати заметить, что жил он не в доме отца, как Иван Федорович, а
отдельно, в другом конце города. Тут случилось, что проживавший в это время у
нас Петр Александрович Миусов особенно ухватился за эту идею Федора Павловича.
Либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист, он, от скуки,
может быть, а может быть, для легкомысленной потехи, принял в этом деле
чрезвычайное участие. Ему вдруг захотелось посмотреть на монастырь и на «святого».
Так как все еще продолжались его давние споры с монастырем и все еще тянулась
тяжба о поземельной границе их владений, о каких-то правах рубки в лесу и
рыбной ловли в речке и проч., то он и поспешил этим воспользоваться под
предлогом того, что сам желал бы сговориться с отцом игуменом: нельзя ли
как-нибудь покончить их споры полюбовно? Посетителя с такими благими
намерениями, конечно, могли принять в монастыре внимательнее и
предупредительнее, чем просто любопытствующего. Вследствие всех сих соображений
и могло устроиться некоторое внутреннее влияние в монастыре на больного старца,
в последнее время почти совсем уже не покидавшего келью и отказывавшего по
болезни даже обыкновенным посетителям. Кончилось тем, что старец дал согласие и
день был назначен. «Кто меня поставил делить между ними?» – заявил он только с
улыбкой Алеше.
Узнав о свидании, Алеша очень смутился. Если кто из этих
тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без
сомнения, один только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей
легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных – вот что понимал
Алеша. Брат Иван и Миусов приедут из любопытства, может быть самого грубого, а
отец его, может быть, для какой-нибудь шутовской и актерской сцены. О, Алеша хоть
и молчал, но довольно и глубоко знал уже своего отца. Повторяю, этот мальчик
был вовсе не столь простодушным, каким все считали его. С тяжелым чувством
дожидался он назначенного дня. Без сомнения, он очень заботился про себя, в
сердце своем, о том, чтобы как-нибудь все эти семейные несогласия кончились.
Тем не менее самая главная забота его была о старце: он трепетал за него, за
славу его, боялся оскорблений ему, особенно тонких, вежливых насмешек Миусова и
недомолвок свысока ученого Ивана, так это все представлялось ему. Он даже хотел
рискнуть предупредить старца, сказать ему что-нибудь об этих могущих прибыть
лицах, но подумал и промолчал. Передал только накануне назначенного дня чрез
одного знакомого брату Дмитрию, что очень любит его и ждет от него исполнения
обещанного. Дмитрий задумался, потому что ничего не мог припомнить, что бы
такое ему обещал, ответил только письмом, что изо всех сил себя сдержит «пред
низостью», и хотя глубоко уважает старца и брата Ивана, но убежден, что тут или
какая-нибудь ему ловушка, или недостойная комедия. «Тем не менее скорее
проглочу свой язык, чем манкирую уважением к святому мужу, тобою столь
уважаемому», – закончил Дмитрий свое письмецо. Алешу оно не весьма ободрило.
Книга вторая
Неуместное собрание
I
Приехали в монастырь
Выдался прекрасный, теплый и ясный день. Был конец августа.
Свидание со старцем условлено было сейчас после поздней обедни, примерно к
половине двенадцатого. Наши посетители монастыря к обедне, однако, не
пожаловали, а приехали ровно к шапочному разбору. Приехали они в двух экипажах;
в первом экипаже, в щегольской коляске, запряженной парой дорогих лошадей,
прибыл Петр Александрович Миусов со своим дальним родственником, очень молодым
человеком, лет двадцати, Петром Фомичом Калгановым. Этот молодой человек
готовился поступить в университет; Миусов же, у которого он почему-то пока жил,
соблазнял его с собою за границу, в Цюрих или в Иену, чтобы там поступить в
университет и окончить курс. Молодой человек еще не решился. Он был задумчив и
как бы рассеян. Лицо его было приятное, сложение крепкое, рост довольно
высокий. Во взгляде его случалась странная неподвижность: подобно всем очень
рассеянным людям, он глядел на вас иногда в упор и подолгу, а между тем совсем
вас не видел. Был он молчалив и несколько неловок, но бывало, – впрочем не
иначе как с кем-нибудь один на один, что он вдруг станет ужасно разговорчив,
порывист, смешлив, смеясь бог знает иногда чему. Но одушевление его столь же
быстро и вдруг погасало, как быстро и вдруг нарождалось. Был он одет всегда
хорошо и даже изысканно: он уже имел некоторое независимое состояние и ожидал
еще гораздо большего. С Алешей был приятелем.
