г) Таинственный посетитель
Был он в городе нашем на службе уже давно, место занимал
видное, человек был уважаемый всеми, богатый, славился благотворительностью,
пожертвовал значительный капитал на богадельню и на сиротский дом и много,
кроме того, делал благодеяний тайно, без огласки, что все потом по смерти его и
обнаружилось. Лет был около пятидесяти, и вид имел почти строгий, был малоречив;
женат же был не более десяти лет с супругой еще молодою, от которой имел трех
малолетних еще детей. Вот я на другой вечер сижу у себя дома, как вдруг
отворяется моя дверь и входит ко мне этот самый господин.
А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире,
а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины,
вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру
произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился,
обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего
моего с ним поступка – до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской
человек даже иного справедливейшего своего дела.
«Я, – говорит мне вошедший ко мне господин, – слушаю вас уже
несколько дней в разных домах с большим любопытством и пожелал наконец
познакомиться лично, чтобы поговорить с вами еще подробнее. Можете вы оказать
мне, милостивый государь, таковую великую услугу?» – «Могу, говорю, с
превеликим моим удовольствием и почту за особую честь», – говорю это ему, а сам
почти испугался, до того он меня с первого разу тогда поразил. Ибо хоть и
слушали меня и любопытствовали, но никто еще с таким серьезным и строгим
внутренним видом ко мне не подходил. А этот еще сам в квартиру ко мне пришел.
Сел он. «Великую, – продолжает он, – вижу в вас силу характера, ибо не
побоялись истине послужить в таком деле, в каком рисковали, за свою правду,
общее презрение от всех понести». – «Вы, может быть, очень меня преувеличенно хвалите»,
– говорю ему. «Нет, не преувеличенно, – отвечает мне, – поверьте, что совершить
таковой поступок гораздо труднее, чем вы думаете. Я, собственно, – продолжает
он, – этим только и поразился и за этим к вам и пришел. Опишите мне, если не
побрезгаете столь непристойным, может быть, моим любопытством, что именно
ощущали вы в ту минуту, когда на поединке решились просить прощения, если
только запомните? Не сочтите вопрос мой за легкомыслие; напротив, имею, задавая
таковой вопрос, свою тайную цель, которую, вероятно, и объясню вам
впоследствии, если угодно будет Богу сблизить нас еще короче».
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и
вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с
моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то
своя особая тайна.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у
противника прощения просил, – отвечаю я ему, – но я вам лучше с самого начала
расскажу, чего другим еще не рассказывал», – и рассказал ему все, что произошло
у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть,
– заключил я ему, – что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще
дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не
трудно, а даже радостно и весело».
Выслушал он, смотрит так хорошо на меня: «Все это, говорит,
чрезвычайно как любопытно, я к вам еще и еще приду». И стал с тех пор ко мне
ходить чуть не каждый вечер. И сдружились бы мы очень, если б он мне и о себе
говорил. Но о себе он не говорил почти ни слова, а все меня обо мне же
расспрашивал. Несмотря на то, я очень его полюбил и совершенно ему доверился во
всех моих чувствах, ибо мыслю: на что мне тайны его, вижу и без сего, что
праведен человек. К тому же еще человек столь серьезный и неравный мне летами,
а ходит ко мне, юноше, и мною не брезгает. И многому я от него научился
полезному, ибо высокого ума был человек. «Что жизнь есть рай, – говорит вдруг
мне, – об этом я давно уже думаю, – и вдруг прибавил: – Только об этом и
думаю». Смотрит на меня и улыбается. «Я больше вашего в этом, говорит, убежден,
потом узнаете почему». Слушаю я это и думаю про себя: «Это он, наверно, хочет
мне нечто открыть». – «Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и во
мне кроется, и, захочу, завтра же настанет он для меня в самом деле и уже на
всю мою жизнь». Гляжу: с умилением говорит и таинственно на меня смотрит, точно
вопрошает меня. «А о том, продолжает, что всякий человек за всех и за вся
виноват, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно рассудили, и
удивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять. И воистину
верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесное
уже не в мечте, а в самом деле». – «А когда, – воскликнул я ему тут с горестию,
– сие сбудется, и сбудется ли еще когда-нибудь? Не мечта ли сие лишь только?» –
«А вот уж вы, говорит, не веруете, проповедуете и сами не веруете. Знайте же,
что несомненно сия мечта, как вы говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь,
ибо на всякое действие свой закон. Дело это душевное, психологическое. Чтобы
переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на
другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не
наступит братства. Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют
безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Все будет для
каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга. Вы
спрашиваете, когда сие сбудется. Сбудется, но сначала должен заключиться период
человеческого уединения». – «Какого это уединения?» – спрашиваю его. «А такого,
какое теперь везде царствует, и особенно в нашем веке, но не заключился еще
весь и не пришел еще срок ему. Ибо всякий-то теперь стремится отделить свое
лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит
изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо
полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то
в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от
другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от
людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство
и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что
чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык
надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не
верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того,
что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне ум
человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица
состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но
непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все
разом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяние
времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели.
Тогда и явится знамение сына человеческого на небеси… Но до тех пор надо
все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример
показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы
даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль…»
