Делай неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: «Я не
исполнил, что надо было», то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя
люди злобные и бесчувственные и не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у
них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать.
А если уже не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в уничижении,
никогда не теряя надежды. Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой,
то, оставшись один, пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст
плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении
твоем. Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле
совратились, а ты лишь единый верен остался: принеси и тогда жертву и восхвали
Бога ты, единый оставшийся. А если вас таких двое сойдутся, то вот уж и весь
мир, мир живой любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите Господа: ибо
хотя и в вас двоих, но восполнилась правда его.
Если сам согрешишь и будешь скорбен даже до смерти о грехах
твоих или о грехе твоем внезапном, то возрадуйся за другого, возрадуйся за
праведного, возрадуйся тому, что если ты согрешил, то он зато праведен и не
согрешил.
Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием и
скорбью уже необоримою, даже до желания отомщения злодеям, то более всего
страшись сего чувства; тотчас же иди и ищи себе мук так, как бы сам был виновен
в сем злодействе людей. Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и
поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный
и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот,
который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем. И
даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете
твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что
если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их
спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а
свет его остается. Спасаются же и всегда по смерти спасающего. Не принимает род
людской пророков своих и избивает их, но любят люди мучеников своих и чтят тех,
коих замучили. Ты же для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же
никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на сей земле: духовная
радость твоя, которую лишь праведный обретает. Не бойся ни знатных, ни сильных,
но будь премудр и всегда благолепен. Знай меру, знай сроки, научись сему. В
уединении же оставаясь, молись. Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю
целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга и
исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои.
Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не
многим дается, а избранным.
и) О аде и адском огне, рассуждение мистическое
Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так:
«Страдание о том, что нельзя уже более любить». Раз, в бесконечном бытии, не
измеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу,
появлением его на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я люблю». Раз,
только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана
была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое
существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и
осталось бесчувственным. Таковой, уже отшедший с земли, видит и лоно Авраамово
и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай
созерцает, и ко Господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко
Господу взойдет он, не любивший, соприкоснется с любившими любовью их
пренебрегший. Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: «Ныне уже знание имею и
хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы,
ибо кончена жизнь земная и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть
вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви
духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и
времени более не будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже
нельзя, ибо прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и
теперь бездна между тою жизнью и сим бытием». Говорят о пламени адском
материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был
пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в
мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука
духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее,
а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы оттого еще
горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные из рая, созерцая муки
их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более бы
приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной,
деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна. В робости сердца моего
мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец
и к облегчению, ибо, приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в
покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ
той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие, с
нею сходное… Сожалею, братья и други мои, что не умею сказать сего ясно. Но
горе самим истребившим себя на земле, горе самоубийцам! Мыслю, что уже
несчастнее сих и не может быть никого. Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и
церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы
и за сих помолиться. За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренно
во всю жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк
день молюсь.
О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже
на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные,
приобщившиеся сатане и гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и
ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв Бога
и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь
собственную свою сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы во веки веков и
прощение отвергают, Бога, зовущего их, проклинают. Бога живаго без ненависти
созерцать не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтоб уничтожил себя Бог
и все создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и
небытия. Но не получат смерти…
Здесь оканчивается рукопись Алексея Федоровича Карамазова.
Повторяю: она не полна и отрывочна. Биографические сведения, например, обнимают
лишь первую молодость старца. Из поучений же его и мнений сведено вместе, как
бы в единое целое, сказанное, очевидно, в разные сроки и вследствие побуждений
различных. Все же то, что изречено было старцем собственно в сии последние часы
жизни его, не определено в точности, а дано лишь понятие о духе и характере и
сей беседы, если сопоставить с тем, что приведено в рукописи Алексея Федоровича
из прежних поучений. Кончина же старца произошла воистину совсем неожиданно.
Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что
смерть его близка, но все же нельзя было представить, что наступит она столь
внезапно; напротив, друзья его, как уже и заметил я выше, видя его в ту ночь
столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье
его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время. Даже за пять
минут до кончины, как с удивлением передавали потом, нельзя было еще ничего
предвидеть. Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую боль в груди, побледнел и
крепко прижал руки к сердцу. Все тогда встали с мест своих и устремились к
нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо
опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле,
распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как
сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу. Известие о кончине его немедленно
пронеслось в ските и достигло монастыря. Ближайшие к новопреставленному и кому
следовало по чину стали убирать по древлему обряду тело его, а вся братия
собралась в соборную церковь. И еще до рассвета, как передавалось потом по
слухам, весть о новопреставленном достигла города. К утру чуть не весь город
говорил о событии, и множество граждан потекло в монастырь. Но о сем скажем в
следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как
совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению,
произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное
и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем
самое живое воспоминание о том столь для многих тревожном дне…
