В толпе кто-то ахнул. Кто, я не поняла. Но Шон, кажется, засёк.
Кулаки Хрунича стиснулись добела. Потом староста сглотнул ещё раз и заговорил:
— Было такое, выловили чуть живую утопленницу на сносях. Больная она была сильно. Родила и померла. Где похоронена — можем показать. Желаете?
Шон фыркнул и свесился с седла к Хруничу, уставившись тому в глаза.
Замер на пару минут. Поднял голову. Лицо выглядело непривычно застывшим, ледяным, каким оно иногда становилось у Аскани. Подбородок затвердел, губы сжались так, что стали казаться тонкими, обычно широко раскрытые карие глаза сузились.
Обвёл взглядом крестьян, потом взглянул на меня. Качнул головой: «Дело хуже, чем я полагал. Ученица, я не уверен, что тебе нужно во всё это влезать. Дай-ка я сам разберусь».
«Шон, ты обещал!»
«Ладно. Наверное, право знать, что случилось, у тебя есть. Но сейчас я впервые воспользуюсь своим правом — правом опекуна — чтобы ограничить границы этого знания. Станешь взрослой — расскажу. Сейчас не требуй, покажу лишь то, что сочту возможным».
Я закусила губу. Видно, всё совсем нехорошо.
Уронив повод, вцепилась руками в переднюю луку седла. Так держать спину прямой казалось легче. Или я тоже нервничала.
Ас заставил коня почти прижаться к боку моего, так, что наши колени соприкоснулись. Похоже, он тоже слышал, что сказал наставник.
Шон передавал картины, которые вытаскивал из голов присутствующих. Иногда изображение исчезало, наверное, учитель искал следующее звено цепи. Или считал, что мне чего-то не нужно видеть.
В тот осенний день, пятнадцать лет назад, дул резкий ветер с северо-запада. Только что прошёл шторм, и море было неспокойным, у прибрежных рифов ярились волны, а большой утёс, с которого мальчишки высматривали трофеи, был забрызган пеной выше середины.
Сундук заметили не сразу. Над водой выступала лишь тёмная крышка, а сзади тянулся пук водорослей — издали и не понять, что это такое. Но он плыл и плыл, приближаясь и приближаясь к мелководью, как странный морской зверь, движимый не течением, но своей волей.
Когда последний вал швырнул сундук на серые камни, тот перевернулся на бок. Крышка открылась. Оттуда, присоединяясь к отступавшей волне, хлынула вода. И выпала белая рука в длинном мокром рукаве…
Отнести найденную женщину в заднюю комнату шинка Гуслича распорядился Хрунич. Одна из деревенских баб — я помнила её — вдовица Марушка — хотела было взять утопленницу домой, но староста не позволил. Сказал, что вдруг-де та больная? Пусть лежит там, где от неё вреда не будет.
Зачем он так поступил, стало ясно чуть позже.
Маму обобрали. Богатое — ничего, что мокрое, платье — забрала Хрущиха. Как и ожерелье с шеи, и заколки из волос. Взамен маме дали длинную рубаху из небелёной холстины…
Сейчас я смотрела на мамино лицо, наверное, глазами Хрущихи, и оно ничем не напоминало портрет в галерее замка Сайгирн. Ввалившиеся глаза с чёрными кругами под ними, масса спутанных влажных волос, заострившийся нос, синюшные искусанные губы. Маму трясла дрожь. Она пыталась заговорить — и раз, и два — и не могла. Только открывала рот и сипела. И когда с неё содрали платье, и когда сняли ожерелье с шеи. Только добела сжала кулак, не давая стянуть кольца. Те самые — обручальное и родовую печатку-ключ.
Я слышала разговор Хрунича с Сибиром и ещё одним зажиточным мужиком — рыжим Фромом. Что делать с бабой? Та явно не из простых. Рассудили, что надо подождать. Если б могла говорить, тогда б дело другое. Сказала бы, кто и откуда, а родственники, глядишь, за спасение хорошо заплатили бы. А так что? На дворе распутица, сама дохлая и на сносях. Даже если на телеге доедет живой до Сухой Сохи, дальше-то её куда? Так что пусть лежит в шинке. Либо помрёт, либо выживет. А там видно будет.
Удивительно, но за мамой ухаживал Гуслич. Вечно под хмельком, с запахом перегара из гнилого рта и нечёсаными сивыми космами, он был к ней добр. Приносил горячую тайру, иногда бульон или кусок хлеба. Мама лежала, не вставая. Я не могла понять — почему?
«Думаю, надорвалась и перегорела, когда гнала своими силами сундук на юг, к берегу», — отозвался Шон.
Несколько раз заходила Марушка. Наверное, той тоже было жалко маму. Приносила молоко, варёные яйца, как-то даже пироги с грибами.
И она же была с мамой, когда начались роды…
Тин за моей спиной вздохнула. Я знала, что сестра ничем не была виновата в случившемся и никак не могла помочь — её просто не было в деревне, Тин в это время уходила далеко на юг. Но, похоже, сестра корила себя за произошедшее до сих пор.
Что было дальше — Шон не показал. Наверное, что-то совсем скверное…
«Да, роды были очень тяжёлыми, но она их пережила».
Пережила и даже пошла на поправку.
Страшное, по словам Шона, случилось дней через пять после того, как я появилась на свет.
Шёл самый конец октября. Уже выпал снег, но хорошего санного пути пока не было. За дровами в лес ехать рано, везти их в Сухую Соху на продажу — тоже. Пятеро парней и мужиков маялись от безделья, наливаясь свекольной самогонкой в шинке. Речь шла о приплоде в стаде, о том, что неподалёку от деревни видели волчьи следы, о дровах, о сватах из соседней деревни, приехавших к одной из девок… а потом плавно свернула на баб. С этого и началось.
Заводилой стал Фролка, старший сын Хрунича. Похожий на Ельку, такой же мордастый, мокроротый — и наглый. Именно он предложил пойти всем поглядеть на знатную леди, которая нежится в кровати в задней комнате. Мол, просто глянем, чем эта леди от деревенских баб отличается?
Только «просто» дело не ограничилось…
«Она могла бы защититься, хоть и была слаба, а их было пятеро. Сначала хотели навалиться скопом, но испугались магии — у неё пальцы засветились синим. И тогда Фролка пригрозил, что не спать вечно она не сможет. А как уснёт, так он сам возьмёт младенца и размозжит тому голову об стену. Или просто выкинет в снег. Так что пусть не ломается — чай, не девка, не убудет».
Всё, что мог сделать Гуслич, — побежал за Хруничем, чтобы тот урезонил пьяного сынка. Но, пока бегал, стало поздно.
Что и как происходило, Шон мне не показал. Наверное, и к лучшему… я и так еле держалась. Если бы не Ас рядом, протянувший руку и до боли стиснувший мой локоть, сорвалась бы.
Но теперь я знала, кто был первым. Пусть и не знала ещё, что с ним сделаю.
Только это было ещё не всё…
Хочешь что-то спрятать — положи на видное место. Иногда на видном месте долго незримой покоится истина.
Наверное, я всегда подсознательно подозревала, что в смерти мамы виноват Хрунич. Без его «ну лады, пойдёт!» в деревне не происходило ничего — ни девку за парня не выдавали, ни новую делянку под рожь не корчевали.
Но подлость случившегося в шинке и вообразить не могла.
