— Ого! да в какие вы тонкости заходите, — смеялся генерал, —
да вы, батюшка, не просто каллиграф, вы артист, а? Ганя?
— Удивительно, — сказал Ганя, — и даже с сознанием своего
назначения, — прибавил он, смеясь насмешливо.
— Смейся, смейся, а ведь тут карьера, — сказал генерал. — Вы
знаете, князь, к какому лицу мы теперь вам бумаги писать дадим? Да вам прямо
можно тридцать пять рублей в месяц положить, с первого шагу. Однако уж половина
первого, — заключил он, взглянув на часы; — к делу, князь, потому мне надо
поспешить, а сегодня, может, мы с вами не встретимся! Присядьте-ка на минутку;
я вам уже изъяснил, что принимать вас очень часто не в состоянии; но помочь вам
капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то-есть в виде необходимейшего,
а там как уж вам самим будет угодно. Местечко в канцелярии я вам приищу, не
тугое, но потребует аккуратности. Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то-есть
в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего
друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в своей
квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным
жильцам, со столом и прислугой. Мою рекомендацию, я уверен, Нина Александровна
примет. Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы
будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам
нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург. Нина
Александровна, маменька и Варвара Ардалионовна, сестрица Гаврилы Ардалионыча, —
дамы, которых я уважаю чрезмерно. Нина Александровна, супруга Ардалиона
Александровича, отставленного генерала, моего бывшего товарища по
первоначальной службе, но с которым я, по некоторым обстоятельствам, прекратил
сношения, что впрочем, не мешает мне в своем роде уважать его. Всё это я вам
изъясняю, князь, с тем, чтобы вы поняли, что я вас, так сказать, лично
рекомендую, следственно за вас как бы тем ручаюсь. Плата самая умеренная, и я
надеюсь, жалованье ваше в скорости будет совершенно к тому достаточно. Правда, человеку
необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые, но вы не рассердитесь, князь,
если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных денег, да и вообще денег
в кармане. Так по взгляду моему на вас говорю. Но так как теперь у вас кошелек
совсем пуст, то, для первоначалу, позвольте вам предложить вот эти двадцать
пять рублей. Мы, конечно, сочтемся, и если вы такой искренний и задушевный
человек, каким кажетесь на словах, то затруднений и тут между нами выйти не
может. Если же я вами так интересуюсь, то у меня, на наш счет, есть даже
некоторая цель; впоследствии вы ее узнаете. Видите, я с вами совершенно просто;
надеюсь, Ганя, ты ничего не имеешь против помещения князя в вашей квартире?
— О, напротив! И мамаша будет очень рада… — вежливо и
предупредительно подтвердил Ганя.
— У вас ведь, кажется, только еще одна комната и занята.
Этот, как его Ферд… Фер…
— Фердыщенко.
— Ну да; не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут
какой-то. И не понимаю, почему его так поощряет Настасья Филипповна? Да он
взаправду что ли ей родственник?
— О нет, всё это шутка! И не пахнет родственником.
— Ну, чорт с ним! Ну, так как же вы, князь, довольны или
нет?
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как
чрезвычайно добрый человек, тем более, что я даже и не просил; я не из гордости
это говорю; я и действительно не знал, куда голову преклонить. Меня, правда,
давеча позвал Рогожин.
— Рогожин? Ну, нет; я бы вам посоветовал отечески, или, если
больше любите, дружески, и забыть о господине Рогожине. Да и вообще, советовал
бы вам придерживаться семейства, в которое вы поступите.
— Если уж вы так добры, — начал было князь, — то вот у меня
одно дело. Я получил уведомление…
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более
не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять
вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую
воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может
вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите,
когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы
давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Генерал вышел, и князь так и не успел рассказать о своем
деле, о котором начинал было чуть ли не в четвертый раз. Ганя закурил папиросу
и предложил другую князю; князь принял, но не заговаривал, не желая помешать, и
стал рассматривать кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный
цифрами, указанный ему генералом. Он был рассеян; улыбка, взгляд, задумчивость
Гани стали еще более тяжелы на взгляд князя, когда они оба остались наедине.
Вдруг он подошел к князю; тот в эту минуту стоял опять над портретом Настасьи
Филипповны и рассматривал его.
— Так вам нравится такая женщина, князь? — спросил он его
вдруг, пронзительно смотря на него. И точно будто бы у него было какое
чрезвычайное намерение.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что
судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об
этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек.
Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра!
Все было бы спасено!
— А женились бы вы на такой женщине? — продолжал Ганя, не
спуская с него своего воспаленного взгляда.
— Я не могу жениться ни на ком, я нездоров, — сказал князь.
— А Рогожин женился бы? Как вы думаете?
— Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился
бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее.
Только что выговорил это князь, Ганя вдруг так вздрогнул,
что князь чуть не вскрикнул.
— Что с вами? — проговорил он, хватая его за руку.
— Ваше сиятельство! Его превосходительство просят вас
пожаловать к ее превосходительству, — возвестил лакей, появляясь в дверях.
Князь отправился вслед за лакеем.
IV.
Все три девицы Епанчины были барышни здоровые, цветущие,
рослые, с удивительными плечами, с мощною грудью, с сильными, почти как у
мужчин, руками, и конечно вследствие своей силы и здоровья, любили иногда
хорошо покушать, чего вовсе не желали скрывать. Маменька их, генеральша
Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как
иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались
дочерьми, в сущности давно уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет
между ними, и до такой степени, что установившийся согласный конклав трех девиц
сплошь да рядом начинал пересиливать, то и генеральша, в видах собственного
достоинства, нашла удобнее не спорить и уступать. Правда, характер весьма часто
не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна
становилась с каждым годом все капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то
чудачка, но так как под рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный
муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его олову, а затем
гармония в семействе восстановлялась опять, и все шло, как не надо лучше.
