— Что с вами? — быстро прошептала Аглая, оглядываясь на него
и наивно дергая его за руку.
Он повернул к ней голову, поглядел на нее, взглянул в ее
черные, непонятно для него сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал
усмехнуться ей, но вдруг, точно мгновенно забыв ее, опять отвел глаза направо и
опять стал следить за своим чрезвычайным видением. Настасья Филипповна
проходила в эту минуту мимо самых стульев барышень. Евгений Павлович продолжал
рассказывать что-то, должно быть, очень смешное и интересное, Александре
Ивановне, говорил быстро и одушевленно. Князь помнил, что Аглая вдруг
произнесла полушепотом: “Какая…”
Слово неопределенное и недоговоренное; она мигом удержалась
и не прибавила ничего более, но этого было уже довольно. Настасья Филипповна,
проходившая как бы не примечая никого в особенности, вдруг обернулась в их
сторону и как будто только теперь приметила Евгения Павловича.
— Б-ба! Да ведь вот он! — воскликнула она, вдруг
останавливаясь: — то ни с какими курьерами не отыщешь, то как нарочно там
сидит, где и не вообразишь… Я ведь думала, что ты там… у дяди!
Евгений Павлович вспыхнул, бешено посмотрел на Настасью
Филипповну, но поскорей опять от нее отвернулся.
— Что?! Разве не знаешь? Он еще не знает, представьте себе!
Застрелился! Давеча утром дядя твой застрелился! Мне еще давеча в два часа
сказывали; да уж полгорода теперь знает; трехсот пятидесяти тысяч казенных нет,
говорят, а другие говорят: пятисот. А я-то всё рассчитывала, что он тебе еще
наследство оставит; всё просвистал. Развратнейший был старикашка… Ну, прощай,
bonne chance!
[28]
Так неужели не съездишь? То-то ты в отставку заблаговременно
вышел, хитрец! Да вздор, знал, знал заране: может, вчера еще знал…
Хотя в наглом приставании, в афишевании знакомства и
короткости, которых не было, заключалась непременно цель, и в этом уже не могло
быть теперь никакого сомнения, — но Евгений Павлович думал сначала отделаться
как-нибудь так, и во что бы ни стало не заметить обидчицы. Но слова Настасьи
Филипповны ударили в него как громом; услыхав о смерти дяди, он побледнел как
платок, и повернулся к вестовщице. В эту минуту Лизавета Прокофьевна быстро
поднялась с места, подняла всех за собой и чуть не побежала оттуда. Только
князь Лев Николаевич остался на одну секунду на месте, как бы в нерешимости, да
Евгений Павлович всё еще стоял, не опомнившись. Но Епанчины не успели отойти и
двадцати шагов, как разразился страшный скандал.
Офицер, большой приятель Евгения Павловича, разговаривавший
с Аглаей, был в высшей степени негодования:
— Тут просто хлыст надо, иначе ничем не возьмешь с этою
тварью! — почти громко проговорил он. (Он, кажется, был и прежде конфидентом
Евгения Павловича.)
Настасья Филипповна мигом обернулась к нему. Глаза ее
сверкнули; она бросилась к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому
ей молодому человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала
ее у него из рук и изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по лицу.
Всё это произошло в одно мгновение… Офицер, не помня себя, бросился на нее;
около Настасьи Филипповны уже не было ее свиты; приличный господин средних лет
уже успел стушеваться совершенно, а господин навеселе стоял в стороне и хохотал
что было мочи. Чрез минуту, конечно, явилась бы полиция, но в эту минуту горько
пришлось бы Настасье Филипповне, если бы не подоспела неожиданная помощь:
князь, остановившийся тоже в двух шагах, успел схватить сзади за руки офицера.
Вырывая свою руку, офицер сильно оттолкнул его в грудь; князь отлетел шага на
три и упал на стул. Но у Настасьи Филипповны уже явились еще два защитника.
Пред нападавшим офицером стоял боксер, автор знакомой читателю статьи и
действительный член прежней Рогожинской компании.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с
форсом. — Угодно в рукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим
услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую
кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах
публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то — вы
меня, разумеется, понимать должны, капитан…
Но капитан уже опомнился и уже не слушал его. В эту минуту
появившийся из толпы Рогожин быстро подхватил под руку Настасью Филипповну и
повел ее за собой. С своей стороны, Рогожин казался потрясенным ужасно, был
бледен и дрожал. Уводя Настасью Филипповну, он успел-таки злобно засмеяться в
глаза офицеру и с видом торжествующего гостинодворца проговорить:
— Тью! Что взял! Рожа-то в крови! Тью!
Опомнившись и совершенно догадавшись, с кем имеет дело,
офицер вежливо (закрывая впрочем лицо платком) обратился к князю, уже вставшему
со стула.
— Князь Мышкин, с которым я имел удовольствие познакомиться?
— Она сумасшедшая! Помешанная! Уверяю вас! — отвечал князь
дрожащим голосом, протянув к нему для чего-то свои дрожащие руки.
— Я, конечно, не могу похвалиться такими сведениями; но мне
надо знать ваше имя.
Он кивнул головой и отошел. Полиция подоспела ровно пять
секунд спустя после того, как скрылись последние действующие лица. Впрочем,
скандал продолжался никак не долее двух минут. Кое-кто из публики встали со стульев
и ушли, другие только пересели с одних мест на другие; третьи были очень рады
скандалу; четвертые сильно заговорили и заинтересовались. Одним словом, дело
кончилось по обыкновению. Оркестр заиграл снова. Князь пошел вслед за
Епанчиными. Если б он догадался, или успел взглянуть налево, когда сидел на
стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в двадцати от
него, остановившуюся глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов
матери и сестер, отошедших уже далее. Князь Щ., подбежав к ней, уговорил ее
наконец поскорее уйти. Лизавета Прокофьевна запомнила, что Аглая воротилась к
ним в таком волнении, что вряд ли и слышала их призывы. Но ровно чрез две
минуты, когда только вошли в парк, Аглая проговорила своим обыкновенным равнодушным
и капризным голосом:
— Мне хотелось посмотреть, чем кончится комедия.
III.
Происшествие в воксале поразило и мамашу, и дочек почти
ужасом. В тревоге и в волнении, Лизавета Прокофьевна буквально чуть не бежала с
дочерьми из воксала всю дорогу домой. По ее взгляду и понятиям, слишком много
произошло и обнаружилось в этом происшествии, так что в голове ее, несмотря на
весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные. Но и все понимали,
что случилось нечто особенное, и что, может быть, еще и к счастию, начинает
обнаруживаться какая-то чрезвычайная тайна. Несмотря на прежние заверения и
объяснения князя Щ., Евгений Павлович “выведен был теперь наружу”, обличен,
открыт и “обнаружен формально в своих связях с этою тварью”. Так думала
Лизавета Прокофьевна и даже обе старшие дочери. Выигрыш из этого вывода был
тот, Что еще больше накопилось загадок. Девицы хоть и негодовали отчасти про
себя на слишком уже сильный испуг и такое явное бегство мамаши, но, в первое
время сумятицы, беспокоить ее вопросами не решались. Кроме того, почему-то
казалось им, что сестрица их, Аглая Ивановна, может быть, знает в этом деле
более, чем все они трое с мамашей. Князь Щ. был тоже мрачен как ночь и тоже
очень задумчив. Лизавета Прокофьевна не сказала с ним во всю дорогу ни слова, а
он, кажется, и не заметил того. Аделаида попробовала было у него спросить: “О
каком это дяде сейчас говорили и что там такое в Петербурге случилось?” Но он
пробормотал ей в ответ с самою кислою миной что-то очень неопределенное о
каких-то справках, и что все это, конечно, одна нелепость. “В этом нет
сомнения!” ответила Аделаида и уже более ни о чем не спрашивала. Аглая же стала
что-то необыкновенно спокойна и заметила только дорогой, что слишком уже скоро
бегут. Раз она обернулась и увидела князя, который их догонял; заметив его
усилия их догнать, она насмешливо улыбнулась и уже более на него не
оглядывалась.
