— Очень рад, господа; ступайте, садитесь туда ко всем, я
сейчас приду, — отделался наконец князь, торопясь к Евгению Павловичу.
— Здесь у вас занимательно, — заметил тот, — и я с
удовольствием прождал вас с полчаса. Вот что, любезнейший Лев Николаевич, я всё
устроил с Курмышевым, и зашел вас успокоить; вам нечего беспокоиться, он очень,
очень рассудительно принял дело, тем более, что, по-моему, скорее сам виноват.
— С каким Курмышевым?
— Да вот, которого вы за руки давеча схватили… Он был так
взбешен, что хотел уже к вам завтра прислать за объяснениями.
— Полноте, какой вздор!
— Разумеется, вздор, и вздором наверно бы кончилось; но у
нас эти люди…
— Вы, может быть, и еще за чем-нибудь пришли, Евгений
Павлыч?
— О, разумеется, еще за чем-нибудь, — рассмеялся тот. — Я,
милый князь, завтра чем свет еду по этому несчастному делу (ну вот, о дяде-то)
в Петербург; представьте себе: всё это верно, и все уже знают, кроме меня. Меня
так это всё поразило, что я туда и не поспел зайти (к Епанчиным); завтра тоже
не буду, потому что буду в Петербурге, понимаете? Может, дня три здесь не буду,
— одним словом, дела мои захромали. Хоть дело и не бесконечно важное, но я
рассудил, что мне нужно кое в чем откровеннейшим образом объясниться с вами, и
не пропуская времени, то-есть до отъезда. Я теперь посижу и подожду, если
велите, пока разойдется компания; при том же мне некуда более деваться: я так
взволнован, что и спать не лягу. Наконец, хотя бессовестно и непорядочно так
прямо преследовать человека, но я вам прямо скажу: я пришел искать вашей
дружбы, милый мой князь; вы человек бесподобнейший, то-есть не лгущий на каждом
шагу, а может быть, и совсем, а мне в одном деле нужен друг и советник, потому
что я решительно теперь из числа несчастных…
Он опять засмеялся.
— Вот в чем беда, — задумался на минуту князь, — вы хотите
подождать пока они разойдутся, а ведь бог знает, когда это будет. Не лучше ли
нам теперь сойти в парк; они, право, подождут; я извинюсь.
— Ни-ни, я имею свои причины, чтобы нас не заподозрили в
экстренном разговоре с целью; тут есть люди, которые очень интересуются нашими
отношениями, — вы не знаете этого, князь? И гораздо лучше будет, если увидят,
что и без того в самых дружелюбнейших, а не в экстренных только отношениях, —
понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут двадцать, ну —
полчаса…
— Да милости просим, пожалуйте; я слишком рад и без
объяснений; а за ваше доброе слово о дружеских отношениях очень вас благодарю.
Вы извините, что я сегодня рассеян; знаете, я как-то никак не могу быть в эту
минуту внимательным.
— Вижу, вижу, — пробормотал Евгений Павлович с легкою
усмешкой. Он был очень смешлив в этот вечер.
— Что вы видите? — встрепенулся князь.
— А вы и не подозреваете, милый князь, — продолжал
усмехаться Евгений Павлович, не отвечая на прямой вопрос, — вы не подозреваете,
что я просто пришел вас надуть и мимоходом от вас что-нибудь выпытать, а?
— Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, — засмеялся
наконец и князь, — и даже, может быть, вы решили меня немножко и обмануть. Но
ведь что ж, я вас не боюсь; при том же мне теперь как-то всё равно, поверите
ли? И… и… и так как я прежде всего убежден, что вы человек всё-таки превосходный,
то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим тем, что дружески сойдемся. Вы мне
очень понравились, Евгений Павлыч, вы… очень, очень порядочный, по-моему,
человек!
— Ну, с вами во всяком случае премило дело иметь, даже какое
бы ни было, — заключил Евгений Павлович; — пойдемте, я за ваше здоровье бокал
выпью; я ужасно доволен, что к вам пристал. А! — остановился он вдруг: — этот
господин Ипполит к вам жить переехал?
— Да.
— Он ведь не сейчас умрет, я думаю?
— А что?
— Так, ничего; я полчаса здесь с ним пробыл…
Ипполит всё это время ждал князя и беспрерывно поглядывал на
него и на Евгения Павловича, когда они разговаривали в стороне. Он лихорадочно
оживился, когда они подошли к столу. Он был беспокоен и возбужден; пот выступал
на его лбу. В сверкавших глазах его высказывалось, кроме какого-то блуждающего,
постоянного беспокойства, и какое-то неопределенное нетерпение; взгляд его
переходил без цели с предмета на предмет, с одного лица на другое. Хотя во
всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но
одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был
невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не
договаривал и бросал то, о чем за минуту сам начинал говорить с горячечным
жаром. Князь с удивлением и сожалением узнал, что ему позволили в этот вечер
беспрепятственно выпить полные два бокала шампанского, и что початый стоявший
перед ним бокал был уже третий. Но он узнал это только потом; в настоящую же минуту
был не очень заметлив.
— А знаете, что я ужасно рад тому, что именно сегодня день
вашего рождения, — прокричал Ипполит.
— Почему?
— Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых, уж потому, что
собрался весь этот ваш… народ. Я так и рассчитывал, что народ будет; в первый
раз в жизни мне расчет удается! А жаль, что не знал о вашем рождении, а то бы
приехал с подарком… Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много ли до
света?
— До рассвета и двух часов не осталось, — заметил Птицын,
посмотрев на часы.
— Да зачем теперь рассвет, когда на дворе и без него читать
можно? — заметил кто-то.
— Затем, что мне надо краюшек солнца увидеть. Можно пить за
здоровье солнца, князь, как вы думаете?
Ипполит спрашивал резко, обращаясь ко всем без церемонии,
точно командовал, но, кажется, сам не замечал того.
— Выпьем, пожалуй; только вам бы успокоиться, Ипполит, а?
— Вы всё про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только
солнце покажется и “зазвучит” на небе (кто это сказал в стихах: “на небе солнце
зазвучало”? бессмысленно, но хорошо!) — так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь
источник жизни? Что значат “источники жизни” в Апокалипсисе? Вы слыхали о
“звезде Полынь”, князь?
— Я слышал, что Лебедев признает эту “звезду Полынь” сетью
железных дорог, распространившихся по Европе.
— Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! — закричал Лебедев,
вскакивая и махая руками, как будто желая остановить начинавшийся всеобщий
смех: — позвольте-с! С этими господами… эти все господа, — обернулся он вдруг к
князю, — ведь это, в известных пунктах, вот что-с… — и он без церемонии
постукал два раза по столу, отчего смех еще более усилился.
Лебедев был хотя и в обыкновенном “вечернем” состоянии
своем, но на этот раз он был слишком уж возбужден и раздражен предшествовавшим
долгим “ученым” спором, а в таких случаях к оппонентам своим он относился с
бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.
