— Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился
уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему
свободно дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают;
мы генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно
сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
— Да говорите, говорите: никто не сбивает! — раздались
голоса.
— Говорите, да не заговаривайтесь.
— Что за “звезда Полынь” такая? — осведомился кто-то.
— Понятия не имею! — ответил генерал Иволгин, с важным видом
занимая свое недавнее место председателя.
— Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь,
ученые, разумеется, — пробормотал между тем Келлер в решительном упоении и
нетерпении ворочаясь на стуле, — ученые и политические, — обратился он вдруг и
неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним. — Знаете, я ужасно
люблю в газетах читать про английские парламенты, то-есть не в том смысле, про
что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой
объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: “благородный виконт,
сидящий напротив”, “благородный граф, разделяющий мысль мою”, “благородный мой
оппонент, удививший Европу своим предложением”, то-есть все вот эти
выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа — вот что для нашего
брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине души, клянусь
вам, Евгений Павлыч.
— Так что же после этого, — горячился в другом углу Ганя, —
выходит, по-вашему, что железные дороги прокляты, что они гибель человечеству,
что они язва, упавшая на землю, чтобы замутить “источники жизни”?
Гаврила Ардалионович был в особенно возбужденном настроении
в этот вечер, и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось
князю. С Лебедевым он, конечно, шутил, поджигая его, но скоро и сам
разгорячился.
— Не железные дороги, нет-с! — возражал Лебедев, в одно и то
же время и выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение: — собственно
одни железные дороги не замутят источников жизни, а всё это в целом-с проклято,
всё это настроение наших последних веков, в его общем целом, научном и
практическом, может быть, и действительно проклято-с.
— Наверно проклято или только может быть? Это ведь важно в
этом случае, — справился Евгений Павлович.
— Проклято, проклято, наверно проклято! — с азартом
подтвердил Лебедев.
— Не торопитесь, Лебедев, вы по утрам гораздо добрее, — заметил,
улыбаясь, Птицын.
— А по вечерам зато откровеннее! По вечерам задушевнее и
откровеннее! — с жаром обернулся к нему Лебедев: — простодушнее и
определительнее, честнее и почтеннее, и хоть этим я вам и бок подставляю, но
наплевать-с; я вас всех вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и
нормальную дорогу ему в чем отыскали, — вы, люди науки, промышленности,
ассоциаций, платы заработной и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему
приведет вас кредит?
— Эк ведь у вас любопытство-то! — заметил Евгений Павлович.
— А мое мнение то, что кто такими вопросами не интересуется,
тот великосветский шенапан-с!
— Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию интересов
приведет, — заметил Птицын.
— И только, только! Не принимая никакого нравственного
основания, кроме удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости?
Всеобщий мир, всеобщее счастье — из необходимости! Так ли-с, если смею
спросить, понимаю я вас, милостивый мой государь?
— Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а
полнейшее, научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой
необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется,
достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и “источником жизни”
для будущих веков человечества, — заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.
— Необходимость пить и есть, то-есть одно только чувство
самосохранения…
— Да разве мало одного только чувства самосохранения? Ведь
чувство самосохранения — нормальный закон человечества…
— Кто это вам сказал? — крикнул вдруг Евгений Павлович: —
закон — это правда, но столько же нормальный, сколько и закон разрушения, а
пожалуй, и саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь нормальный закон
человечества?
— Эге! — вскрикнул Ипполит, быстро оборотясь к Евгению
Павловичу и с диким любопытством оглядывая его; но увидев, что он смеется,
засмеялся и сам, толкнул рядом стоящего Колю и опять спросил его, который час,
даже сам притянул к себе серебряные часы Коли и жадно посмотрел на стрелку.
Затем, точно всё забыв, он протянулся на диване, закинул руки за голову и стал
смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом, выпрямившись и
вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени Лебедева.
— Мысль коварная и насмешливая, мысль шпигующая! — с
жадностью подхватил Лебедев парадокс Евгения Павловича: — мысль высказанная с
целью подзадорить в драку противников, но мысль верная! Потому что вы, светский
пересмешник и кавалерист (хотя и не без способностей!), и сами не знаете, до
какой степени ваша мысль есть глубокая мысль, есть верная мысль! Да-с. Закон
саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве! Дьявол
одинаково владычествует человечеством до предела времен еще нам неизвестного.
Вы смеетесь? Вы не верите в дьявола? Неверие в дьявола есть французская мысль,
есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете ли, как ему имя? И не
зная даже имени его, вы смеетесь над формой его, по примеру Вольтерову, над
копытами, хвостом и рогами его, вами же изобретенными; ибо нечистый дух есть
великий и грозный дух, а не с копытами и с рогами, вами ему изобретенными. Но
не в нем теперь дело!..
— Почему вы знаете, что не в нем теперь дело? — крикнул
вдруг Ипполит и захохотал как будто в припадке.
— Мысль ловкая и намекающая! — похвалил Лебедев: — но
опять-таки дело не в том, а вопрос у нас в том, что не ослабели ли “источники
жизни” с усилением…
— Железных-то дорог? — крикнул Коля.
— Не железных путей сообщения, молодой, но азартный
подросток, а всего того направления, которому железные дороги могут послужить,
так сказать, картиной, выражением художественным. Спешат, гремят, стучат и
торопятся для счастия, говорят, человечества! “Слишком шумно и промышленно
становится в человечестве, мало спокойствия духовного”, жалуется один
удалившийся мыслитель. “Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному
человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного”, отвечает тому
победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с
тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству!
Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания
поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную
часть человечества, что уже и было…
