Генеральша, впрочем, и сама не теряла аппетита, и
обыкновенно, в половине первого, принимала участие в обильном завтраке, похожем
почти на обед, вместе с дочерьми. По чашке кофею выпивалось барышнями еще
раньше, ровно в десять часов, в постелях, в минуту пробуждения. Так им
полюбилось и установилось раз и навсегда. В половине же первого накрывался стол
в маленькой столовой, близ мамашиных комнат, и к этому семейному и интимному
завтраку являлся иногда и сам генерал, если позволяло время. Кроме чаю, кофею,
сыру, меду, масла, особых аладий, излюбленных самою генеральшей, котлет и пр.,
подавался даже крепкий, горячий бульон. В то утро, в которое начался наш
рассказ, всё семейство собралось в столовой в ожидании генерала, обещавшего
явиться к половине первого. Если б он опоздал хоть минуту, за ним тотчас же
послали бы; но он явился аккуратно. Подойдя поздороваться с супругой и
поцеловать у ней ручку, он заметил в лице ее на этот раз что-то слишком
особенное, И хотя он еще накануне предчувствовал, что так именно и будет
сегодня по одному “анекдоту” (как он сам по привычке своей выражался), и уже
засыпая вчера, об этом беспокоился, но всё-таки теперь опять струсил. Дочери
подошли с ним поцеловаться; тут хотя и не сердились на него, но всё-таки и тут
было тоже как бы что-то особенное. Правда, генерал, по некоторым
обстоятельствам, стал излишне подозрителен; но так как он был отец и супруг
опытный и ловкий, то тотчас же и взял свои меры.
Может быть, мы не очень повредим выпуклости нашего рассказа,
если остановимся здесь и прибегнем к помощи некоторых пояснений для прямой и
точнейшей постановки тех отношений и обстоятельств, в которых мы находим
семейство генерала Епанчина в начале нашей повести. Мы уже сказали сейчас, что
сам генерал, хотя был человек и не очень образованный, а напротив, как он сам
выражался о себе, “человек самоучный”, но был однако же опытным супругом и
ловким отцом. Между прочим, он принял систему не торопить дочерей своих замуж,
то-есть не “висеть у них над душой” и не беспокоить их слишком томлением своей
родительской любви об их счастии, как невольно и естественно происходит сплошь
да рядом даже в самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
Он даже достиг того, что склонил и Лизавету Прокофьевну к своей системе, хотя
дело вообще было трудное, — трудное потому, что и неестественное; но аргументы
генерала были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах. Да и
предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально
принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится,
потому что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и лишнюю разборчивость;
родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать,
чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного
уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и
направить дело всеми влияниями. Наконец, уж одно то, что с каждым годом,
например, росла в геометрической прогрессии их состояние и общественное
значение; следственно, чем более уходило время, тем более выигрывали и дочери,
даже как невесты. Но среди всех этих неотразимых фактов, наступил и еще один
факт: старшей дочери, Александре, вдруг и совсем почти неожиданно (как и всегда
это так бывает), минуло двадцать пять лет. Почти в то же самое время и Афанасий
Иванович Тоцкий, человек высшего света, с высшими связями и необыкновенного
богатства, опять обнаружил свое старинное желание жениться. Это был человек лет
пятидесяти пяти, изящного характера, с необыкновенною утонченностию вкуса. Ему
хотелось жениться хорошо; ценитель красоты он был чрезвычайный. Так как с
некоторого времени он с генералом Епанчиным состоял в необыкновенной дружбе,
особенно усиленной взаимным участием в некоторых финансовых предприятиях, то и
сообщил ему, так сказать, прося дружеского совета и руководства: возможно или
нет предположение о его браке с одною из его дочерей? В тихом и прекрасном
течении семейной жизни генерала Епанчина наступал очевидный переворот.
Бесспорною красавицей в семействе, как уже сказано было,
была младшая, Аглая. Но даже сам Тоцкий, человек чрезвычайного эгоизма, понял,
что не тут ему надо искать, и что Аглая не ему предназначена. Может быть,
несколько слепая любовь и слишком горячая дружба сестер и преувеличивали дело,
но судьба Аглаи предназначалась между ними, самым искренним образом, быть не
просто судьбой, а возможным идеалом земного рая. Будущий муж Аглаи должен был
быть обладателем всех совершенств и успехов, не говоря уже о богатстве. Сестры
даже положили между собой, и как-то без особенных лишних слов, о возможности,
если надо, пожертвования с их стороны в пользу Аглаи: приданое для Аглаи
предназначалось колоссальное и из ряду вон. Родители знали об этом соглашении
двух старших сестер, и потому, когда Тоцкий попросил совета, между ними почти и
сомнений не было, что одна из старших сестер наверно не откажется увенчать их желания,
тем более, что Афанасий Иванович не мог затрудниться насчет приданого.
Предложение же Тоцкого сам генерал оценил тотчас же, с свойственным ему знанием
жизни, чрезвычайно высоко. Так как и сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым
особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в своих шагах, и только еще
сондировал дело, то и родители предложили дочерям на вид только еще самые
отдаленные предположения. В ответ на это было получено от них, тоже хоть не
совсем определенное, но по крайней мере успокоительное заявление, что старшая,
Александра, пожалуй и не откажется. Это была девушка, хотя и с твердым
характером, но добрая, разумная и чрезвычайно уживчивая; могла выйти за Тоцкого
даже охотно, и если бы дала слово, то исполнила бы его честно. Блеска она не
любила, не только не грозила хлопотами и крутым переворотом, но могла даже
усладить и успокоить жизнь. Собой она была очень хороша, хотя и не так
эффектна. Что могло быть лучше для Тоцкого?
И однако же дело продолжало идти всё еще ощупью. Взаимно и
дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого
формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с
дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша
Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень
важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый
случай, из-за которого всё дело могло расстроиться безвозвратно.
Этот мудреный и хлопотливый “случай” (как выражался сам
Тоцкий) начался еще очень давно, лет восемнадцать этак назад. Рядом с одним из
богатейших поместий Афанасия Ивановича, в одной из срединных губерний,
бедствовал один мелкопоместный и беднейший помещик. Это был человек
замечательный по своим беспрерывным и анекдотическим неудачам, — один отставной
офицер, хорошей дворянской фамилии, и даже в этом отношении почище Тоцкого,
некто Филипп Александрович Барашков. Весь задолжавшийся и заложившийся, он
успел уже, наконец, после каторжных, почти мужичьих трудов, устроить кое-как
свое маленькое хозяйство удовлетворительно. При малейшей удаче он необыкновенно
ободрялся. Ободренный и просиявший надеждами, он отлучился на несколько дней в
свой уездный городок, чтобы повидаться и, буде возможно, столковаться
окончательно с одним из главнейших своих кредиторов. На третий день по прибытии
его в город явился к нему из его деревеньки его староста, верхом, с обожженною
щекой и обгоревшею бородой, и возвестил ему, что “вотчина сгорела”, вчера, в
самый полдень, при чем “изволили сгореть и супруга, а деточки целы остались”.
Этого сюрприза даже и Барашков, приученный к “синякам фортуны”, не мог вынести;
он сошел с ума и чрез месяц помер в горячке. Сгоревшее имение, с разбредшимися
по миру мужиками, было продано за долги; двух же маленьких девочек, шести и
семи лет, детей Барашкова, по великодушию своему, принял на свое иждивение и
воспитание Афанасий Иванович Тоцкий. Они стали воспитываться вместе с детьми
управляющего Афанасия Ивановича, одного отставного и многосемейного чиновника и
при том немца. Вскоре осталась одна только девочка, Настя, а младшая умерла от
коклюша; Тоцкий же вскоре совсем и забыл о них обеих, проживая за границей. Лет
пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в свое
поместье и вдруг заметил в деревенском своем доме, в семействе своего немца,
прелестного ребенка, девочку лет двенадцати, резвую, милую, умненькую и
обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович был знаток
безошибочный. В этот раз он пробыл в поместьи всего несколько дней, но успел
распорядиться; в воспитании девочки произошла значительная перемена: приглашена
была почтенная и пожилая гувернантка, опытная в высшем воспитании девиц,
швейцарка, образованная и преподававшая, кроме французского языка, и разные
науки. Она поселилась в деревенском доме, и воспитание маленькой Настасьи
приняло чрезвычайные размеры. Ровно чрез четыре года это воспитание кончилось;
гувернантка уехала, а за Настей приехала одна барыня, тоже какая-то помещица и
тоже соседка г-на Тоцкого по имению, но уже в другой, далекой губернии, и взяла
Настю с собой, вследствие инструкции и полномочия от Афанасия Ивановича. В этом
небольшом поместьи оказался тоже, хотя и небольшой, только что отстроенный
деревянный дом; убран он был особенно изящно, да и деревенька, как нарочно,
называлась сельцо “Отрадное”. Помещица привезла Настю прямо в этот тихий домик,
и так как сама она, бездетная вдова, жила всего в одной версте, то и сама
поселилась вместе с Настей. Около Насти явилась старуха ключница и молодая,
опытная горничная. В доме нашлись музыкальные инструменты, изящная девичья
библиотека, картины, эстампы, карандаши, кисти, краски, удивительная левретка,
а чрез две недели пожаловал и сам Афанасий Иванович… С тех пор он как-то
особенно полюбил эту глухую, степную свою деревеньку, заезжал каждое лето,
гостил по два, даже по три месяца, и так прошло довольно долгое время, года
четыре, спокойно и счастливо, со вкусом и изящно.
