Эта неожиданность произвела эффект в неготовом к тому, или,
лучше сказать в готовом, но не к тому, обществе. Евгений Павлович даже
привскочил на своем стуле; Ганя быстро придвинулся к столу; Рогожин тоже, но с
какою-то брюзгливою досадой, как бы понимая в чем дело. Случившийся вблизи
Лебедев подошел с любопытными глазками и смотрел на пакет, стараясь угадать в
чем дело.
— Что это у вас? — спросил с беспокойством князь.
— С первым краюшком солнца я улягусь, князь, я сказал;
честное слово: увидите! — вскричал Ипполит: — но… но… неужели вы думаете, что я
не в состоянии распечатать этот пакет? — прибавил он, с каким-то вызовом обводя
всех кругом глазами и как будто обращаясь ко всем безразлично. Князь заметил,
что он весь дрожал.
— Мы никто этого и не думаем, — ответил князь за всех, — и
почему вы думаете, что у кого-нибудь есть такая мысль, и что… что у вас за
странная идея читать? Что у вас тут такое, Ипполит?
— Что тут такое? Что с ним опять приключилось? — спрашивали
кругом. Все подходили, иные еще закусывая; пакет с красною печатью всех
притягивал, точно магнит.
— Это я сам вчера написал, сейчас после того, как дал вам
слово, что приеду к вам жить, князь. Я писал это вчера весь день, потом ночь и
кончил сегодня утром; ночью под утро я видел сон…
— Не лучше ли завтра? — робко перебил князь.
— Завтра “времени больше не будет”! — истерически усмехнулся
Ипполит. — Впрочем, не беспокойтесь, я прочту в сорок минут, ну — в час… И
видите как все интересуются; все подошли; все на мою печать смотрят, и ведь не
запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот что она
значит, таинственность! Распечатывать или нет, господа? — крикнул он, смеясь
своим странным смехом и сверкая глазами. — Тайна! Тайна! А помните, князь, кто
провозгласил, что “времени больше не будет”? Это провозглашает огромный и
могучий ангел в Апокалипсисе.
— Лучше не читать! — воскликнул вдруг Евгений Павлович, но с
таким нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось это странным.
— Не читайте! — крикнул и князь, положив на пакет руку.
— Какое чтение? теперь закуска, — заметил кто-то. — Статья?
В журнал что ли? — осведомился другой. — Может, скучно? — прибавил третий. — Да
что тут такое? — осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал
и самого Ипполита.
— Так… не читать? — прошептал он ему как-то опасливо, с
кривившеюся улыбкой на посиневших губах: — не читать? — пробормотал он, обводя
взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с
прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью: — вы… боитесь? —
повернулся он опять к князю.
— Чего? — спросил тот, всё более и более изменяясь.
— Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать копеек? —
вскочил вдруг Ипполит со стула, точно его сдернули: — какая-нибудь монетка?
— Вот! — подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль,
что больной Ипполит помешался.
— Вера Лукьяновна! — торопливо пригласил Ипполит: —
возьмите, бросьте на стол: орел или решетка? Орел — так читать!
Вера испуганно посмотрела на монетку, на Ипполита, потом на
отца и как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей
самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел.
— Читать! — прошептал Ипполит, как будто раздавленный
решением судьбы; он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор.
— А впрочем, — вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, — что это? Неужели я
бросал сейчас жребий? — с тою же напрашивающеюся откровенностью осмотрел он
всех кругом. — Но ведь это удивительная психологическая черта! — вскричал он
вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении: — это… это непостижимая черта,
князь! — подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: — это вы запишите,
князь, запомните, вы ведь, кажется, собираете материалы насчет смертной казни…
Мне говорили, ха-ха! О, боже, какая бестолковая нелепость! — Он сел на диван,
облокотился на стол обоими локтями и схватил себя за голову. — Ведь это даже
стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, — поднял он почти тотчас же голову.
— Господа! Господа, я распечатываю пакет, — провозгласил он с какою-то
внезапною решимостию, — я… я, впрочем, не принуждаю слушать!..
Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из
него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред
собой и стал расправлять их.
— Да что это? Да что тут такое? Что будут читать? — мрачно
бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством.
Может быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул
отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже
усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к
Ипполиту, чтобы светлее было читать.
— Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, — прибавил
для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: “Необходимое объяснение”. Эпиграф:
“Après moi le déluge”…
[29]
Фу, чорт возьми! — вскрикнул он, точно
обжегшись: — неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?..
Послушайте, господа!.. уверяю вас, что всё это в конце-концов, может быть,
ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут…
что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…
— Читали бы без предисловий, — перебил Ганя.
— Завилял! — прибавил кто-то.
— Разговору много, — ввернул молчавший всё время Рогожин.
Ипполит вдруг посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин горько и
желчно осклабился и медленно произнес странные слова:
— Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так…
Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова
его произвели довольно странное впечатление на всех; всякого тронула краюшком
какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление
ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и
он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую
минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина.
Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил:
— Так это вы… вы были, вы?
— Что был? Что я? — ответил, недоумевая. Рогожин, но
Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно
вскричал:
— Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в
тот день, когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы?
— На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с
ума, парень?
“Парень” опять с минуту помолчал, приставив указательный
палец ко лбу и как бы соображая; но в бледной, всё так же кривившейся от страха
улыбке его мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее.
