— И подумать при этом, что вам-то и отказано в жизни! — с
горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов.
В эту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и
глядели на Неву.
— А знаете ли, что мне пришло в голову, — сказал я,
нагнувшись еще более над перилами.
— Неужто броситься в воду? — вскричал Бахмутов чуть не в
испуге. Может быть, он прочел мою мысль в моем лице.
— Нет, покамест одно только рассуждение, следующее: вот мне
остается теперь месяца два-три жить, может, четыре; но, например, когда будет
оставаться всего только два месяца, и если б я страшно захотел сделать одно
доброе дело, которое бы потребовало работы, беготни и хлопот, вот в роде дела
нашего доктора, то в таком случае я ведь должен бы был отказаться от этого дела
за недостатком остающегося мне времени и приискивать другое “доброе дело”,
помельче, и которое в моих средствах (если уж так будет разбирать меня на
добрые дела). Согласитесь, что это забавная мысль!
Бедный Бахмутов был очень встревожен за меня; он проводил
меня до самого дома и был так деликатен, что не пустился ни разу в утешения и
почти всё молчал. Прощаясь со мной, он горячо сжал мне руку и просил позволения
навещать меня. Я отвечал ему, что если он будет приходить ко мне как
“утешитель” (потому что, если бы даже он и молчал, то всё-таки приходил бы как
утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне будет, стало быть, каждый
раз напоминать еще больше о смерти. Он пожал плечами, но со мной согласился; мы
расстались довольно учтиво, чего я даже не ожидал.
Но в этот вечер и в эту ночь брошено было первое семя моего
“последнего убеждения”. Я с жадностью схватился за эту новую мысль, с жадностью
разбирал ее во всех ее излучинах, во всех видах ее (я не спал всю ночь), и чем
более я в нее углублялся, чем более принимал ее в себя, тем более я пугался.
Страшный испуг напал на меня наконец и не оставлял и в следующие затем дни.
Иногда, думая об этом постоянном испуге моем, я быстро леденел от нового ужаса:
по этому испугу я ведь мог заключить, что “последнее убеждение” мое слишком
серьезно засело во мне и непременно придет к своему разрешению. Но для
разрешения мне недоставало решимости. Три недели спустя всё было кончено, и
решимость явилась, но по весьма странному обстоятельству.
Здесь в моем объяснении я отмечаю все эти цифры и числа.
Мне, конечно, всё равно будет, но теперь (и, может быть, только в эту минуту) я
желаю, чтобы те, которые будут судить мой поступок, могли ясно видеть, из какой
логической цепи выводов вышло мое “последнее убеждение”. Я написал сейчас выше,
что окончательная решимость, которой недоставало мне для исполнения моего
“последнего убеждения”, произошла во мне, кажется, вовсе не из логического
вывода, а от какого-то странного толчка, от одного странного обстоятельства,
может быть, вовсе не связанного ничем с ходом дела. Дней десять назад зашел ко
мне Рогожин, по одному своему делу, о котором здесь лишнее распространяться. Я
никогда не видал Рогожина прежде, но слышал о нем очень многое. Я дал ему все
нужные справки, и он скоро ушел; а так как он и приходил только за справками,
то тем бы дело между нами и кончилось. Но он слишком заинтересовал меня, и весь
этот день я был под влиянием странных мыслей, так что решился пойти к нему на
другой день сам, отдать визит. Рогожин был мне очевидно не рад и даже
“деликатно” намекнул, что нам нечего продолжать знакомство; но всё-таки я
провел очень любопытный час, как, вероятно, и он. Между нами был такой
контраст, который не мог не сказаться нам обоим, особенно мне: я был человек
уже сосчитавший дни свои, а он — живущий самою полною, непосредственною жизнью,
настоящею минутой, без всякой заботы о “последних” выводах, цифрах или о чем бы
то ни было, не касающемся того, на чем… на чем… ну хоть на чем он помешан;
пусть простит мне это выражение господин Рогожин, пожалуй, хоть как плохому
литератору, не умевшему выразить свою мысль. Несмотря на всю его нелюбезность,
мне показалось, что он человек с умом и может многое понимать, хотя его мало
что интересует из постороннего. Я не намекал ему о моем “последнем убеждении”,
но мне почему-то показалось, что он, слушая меня, угадал его. Он промолчал, он
ужасно молчалив. Я намекнул ему, уходя, что несмотря на всю между нами разницу
и на все противоположности, — les extrémités se touchent
[30]
(я
растолковал ему это по-русски), так что, может быть, он и сам вовсе не так
далек от моего “последнего убеждения”, как кажется. На это он ответил мне очень
угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою фуражку, сделав вид, будто
бы я сам ухожу, и просто-за-просто вывел меня из своего мрачного дома под видом
того, что провожает меня из учтивости. Дом его поразил меня; похож на кладбище,
а ему, кажется, нравится, что, впрочем, понятно: такая полная непосредственная
жизнь, которою он живет, слишком полна сама по себе, чтобы нуждаться в
обстановке.
Этот визит к Рогожину очень утомил меня. Кроме того, я еще с
утра чувствовал себя нехорошо; к вечеру я очень ослабел и лег на кровать, а по
временам чувствовал сильный жар и даже минутами бредил. Коля пробыл со мной до
одиннадцати часов. Я помню однако ж всё, про что он говорил и про что мы
говорили. Но когда минутами смыкались мои глаза, то мне всё представлялся Иван
Фомич, будто бы получавший миллионы денег. Он всё не знал, куда их девать,
ломал себе над ними голову, дрожал от страха, что их украдут, и наконец будто
бы решил закопать их в землю. Я наконец посоветовал ему, вместо того, чтобы
закапывать такую кучу золота в землю даром, вылить из всей этой груды золотой
гробик “замороженному” ребенку и для этого ребенка выкопать. Эту насмешку мою
Суриков принял будто бы со слезами благодарности и тотчас же приступил к
исполнению плана. Я будто бы плюнул и ушел от него. Коля уверял меня, когда я
совсем очнулся, что я вовсе не спал, и что всё это время говорил с ним о
Сурикове. Минутами я был в чрезвычайной тоске и смятении, так что Коля ушел в
беспокойстве. Когда я сам встал, чтобы запереть за ним дверь на ключ, мне вдруг
припомнилась картина, которую я видел давеча у Рогожина, в одной из самых
мрачных зал его дома, над дверями. Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется,
простоял пред нею минут пять. В ней не было ничего хорошего в артистическом
отношении; но она произвела во мне какое-то странное беспокойство.
На картине этой изображен Христос, только что снятый со
креста. Мне кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на
кресте, и снятого со креста, всё еще с оттенком необыкновенной красоты в лице;
эту красоту они ищут сохранить ему даже при самых страшных муках. В картине же
Рогожина о красоте и слова нет; это в полном виде труп человека, вынесшего
бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи, битье от
народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом и наконец крестную муку в
продолжение шести часов (так, по крайней мере, по моему расчету). Правда, это
лицо человека только что снятого со креста, то-есть сохранившее в себе очень
много живого, теплого; ничего еще не успело закостенеть, так что на лице
умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и теперь им ощущаемое
(это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не пощажено нисколько; тут
одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека, кто бы он ни был,
после таких мук. Я знаю, что христианская церковь установила еще в первые века,
что Христос страдал не образно, а действительно, и что и тело его, стало быть,
было подчинено на кресте закону природы вполне и совершенно. На картине это
лицо страшно разбито ударами, вспухшее, со страшными, вспухшими и
окровавленными синяками, глаза открыты, зрачки скосились; большие, открытые
белки глаз блещут каким-то мертвенным, стеклянным отблеском. Но странно, когда
смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и
любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно
такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины,
ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то
каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик
воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть, и так
сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил
их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она
подчинялась, который воскликнул: “Талифа куми” — и девица встала, “Лазарь,
гряди вон”, — и вышел умерший? Природа мерещится при взгляде на эту картину в
виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо
вернее сказать, хоть и странно, — в виде какой-нибудь громадной машины
новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в
себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо — такое существо,
которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и
создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого
существа! Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной,
наглой и бессмысленно-вечной силе, которой всё подчинено, и передается вам
невольно. Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине,
должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом
все их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем
страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не
могла быть из них исторгнута. И если б этот самый учитель мог увидать свой
образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на крест, и так ли бы умер как
теперь? Этот вопрос тоже невольно мерещится, когда смотришь на картину.
