— Может быть и так, — едва проговорил князь; у него ужасно
дрожало и стукало сердце.
— Я так и знала, что вы поймете, — с важностью продолжала
она. — Князь Щ. и Евгений Павлыч ничего в этих двух умах не понимают,
Александра тоже, а представьте себе: maman поняла.
— Вы очень похожи на Лизавету Прокофьевну.
— Как это? Неужели? — удивилась Аглая.
— Ей богу так.
— Я благодарю вас, — сказала она, подумав, — я очень рада,
что похожа на maman. Вы, стало быть, очень её уважаете? — прибавила она, совсем
не замечая наивности вопроса.
— Очень, очень, и я рад, что вы это так прямо поняли.
— И я рада, потому что я заметила, как над ней иногда…
смеются. Но слушайте главное: я долго думала и наконец вас выбрала. Я не хочу,
чтобы надо мной дома смеялись, я не хочу, чтобы меня считали за маленькую дуру;
я не хочу, чтобы меня дразнили… Я это всё сразу поняла и наотрез отказала
Евгению Павлычу, потому что я не хочу, чтобы меня беспрерывно выдавали замуж! Я
хочу… я хочу… ну, я хочу бежать из дому, а вас выбрала, чтобы вы мне
способствовали.
— Бежать из дому! — вскричал князь.
— Да, да, да, бежать из дому! — вскричала она вдруг,
воспламеняясь необыкновенным гневом: — я не хочу, не хочу, чтобы там вечно
заставляли меня краснеть. Я не хочу краснеть ни пред ними, ни пред князем Щ.,
ни пред Евгением Павлычем, ни перед кем, а потому и выбрала вас. С вами я хочу
всё, всё говорить, даже про самое главное, когда захочу; с своей стороны и вы не
должны ничего скрывать от меня. Я хочу хоть с одним человеком обо всем
говорить, как с собой. Они вдруг стали говорить, что я вас жду и что я вас
люблю. Это еще до вашего приезда было, а я им письма не показывала; а теперь уж
все говорят. Я хочу быть смелою и ничего не бояться. Я не хочу по их балам
ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. Я двадцать лет как у
них закупорена, и всё меня замуж выдают. Я еще четырнадцати лет думала бежать,
хоть и дура была. Теперь я уже всё рассчитала и вас ждала, чтобы всё
расспросить об загранице. Я ни одного собора готического не видала, я хочу в
Риме быть, я хочу все кабинеты ученые осмотреть, я хочу в Париже учиться; я
весь последний год готовилась и училась, и очень много книг прочла; я все
запрещенные книги прочла. Александра и Аделаида все книги читают, им можно, а
мне не все дают, за мной надзор. Я с сестрами не хочу ссориться, но матери и
отцу я давно уже объявила, что хочу совершенно изменить мое социальное
положение. Я положила заняться воспитанием, и я на вас рассчитывала, потому что
вы говорили, что любите детей. Можем мы вместе заняться воспитанием, хоть не
сейчас, так в будущем? Мы вместе будем пользу приносить; я не хочу быть
генеральскою дочкой… Скажите, вы очень ученый человек?
— О, совсем нет.
— Это жаль, а я думала… как же я это думала? Вы всё-таки
меня будете руководить, потому что я вас выбрала.
— Это нелепо, Аглая Ивановна.
— Я хочу, я хочу бежать из дому! — вскричала она, и опять
глаза ее засверкали: — если вы не согласитесь, так я выйду замуж за Гаврилу
Ардалионовича. Я не хочу, чтобы меня дома мерзкою женщиной почитали и обвиняли
бог знает в чем.
— В уме ли вы? — чуть не вскочил князь с места: — в чем вас
обвиняют, кто обвиняет?
— Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш
Коля! Если прямо не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и
матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и
папаша сказали мне, что я сама не понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им
тут прямо отрезала, что я уже всё понимаю, все слова, что я уже не маленькая,
что я еще два года назад нарочно два романа Поль-де-Кока прочла, чтобы про всё
узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала.
У князя мелькнула вдруг странная мысль. Он посмотрел
пристально на Аглаю и улыбнулся.
Ему даже не верилось, что пред ним сидит та самая
высокомерная девушка, которая так гордо и заносчиво прочитала ему когда-то
письмо Гаврилы Ардалионовича. Он понять не мог, как в такой заносчивой, суровой
красавице мог оказаться такой ребенок, может быть, действительно даже и теперь
не понимающий всех слов ребенок.
— Вы всё дома жили, Аглая Ивановна? — спросил он: — я хочу
сказать, вы никуда не ходили в школу какую-нибудь, не учились в институте?
— Никогда и никуда не ходила; всё дома сидела, закупоренная
как в бутылке, и из бутылки прямо и замуж пойду; что вы опять усмехаетесь? Я
замечаю, что вы тоже, кажется, надо мной смеетесь и их сторону держите, —
прибавила она, грозно нахмурившись; — не сердите меня, я и без того не знаю,
что со мной делается… я убеждена, что вы пришли сюда в полной уверенности, что
я в вас влюблена и позвала вас на свидание, — отрезала она раздражительно.
— Я действительно вчера боялся этого, — простодушна
проболтался князь (он был очень смущен); — но сегодня я убежден, что вы…
— Как! — вскричала Аглая, и нижняя губка ее вдруг задрожала:
— вы боялись, что я… вы смели думать, что я… Господи! Вы подозревали, пожалуй,
что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь, и потом чтобы нас тут
застали и принудили вас на мне жениться…
— Аглая Ивановна! как вам не совестно? Как могла такая
грязная мысль зародиться в вашем чистом, невинном сердце? Бьюсь об заклад, что
вы сами ни одному вашему слову не верите и… сами не знаете, что говорите!
Аглая сидела, упорно потупившись, точно сама испугавшись
того, что сказала.
— Совсем мне не стыдно, — пробормотала она, — почему вы
знаете, что у меня сердце невинное? Как смели вы тогда мне любовное письмо
прислать?
— Любовное письмо? Мое письмо — любовное! Это письмо самое
почтительное, это письмо из сердца моего вылилось в самую тяжелую минуту моей
жизни! Я вспомнил тогда о вас, как о каком-то свете… я…
— Ну, хорошо, хорошо, — перебила вдруг она, но совершенно не
тем уже тоном, а в совершенном раскаянии и чуть ли не в испуге, даже
наклонилась к нему, стараясь всё еще не глядеть на него прямо, хотела было
тронуть его за плечо, чтоб еще убедительнее попросить не сердиться; — хорошо, —
прибавила она ужасно застыдившись; — я чувствую, что я очень глупое выражение
употребила. Это я так… чтобы вас испытать. Примите, как будто и не было
говорено. Если же я вас обидела, то простите. Не смотрите на меня, пожалуста,
прямо, отвернитесь. Вы сказали, что это очень грязная мысль: я нарочно сказала,
чтобы вас уколоть. Иногда я сама боюсь того, что мне хочется сказать, да вдруг
и скажу. Вы сказали сейчас, что написали это письмо в самую тяжелую минуту
вашей жизни… Я знаю в какую это минуту, — тихо проговорила она, опять смотря в
землю.
— О, если бы вы могли всё знать!
— Я всё знаю! — вскричала она с новым волнением: — вы жили
тогда в одних комнатах, целый месяц, с этою мерзкою женщиной, с которою вы
убежали…
