Она уже не покраснела, а побледнела, выговаривая это, и
вдруг встала с места, точно забывшись, но тотчас же, опомнившись, села; губка
ее долго еще продолжала вздрагивать. Молчание продолжалось с минуту. Князь был
ужасно поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.
— Я вас совсем не люблю — вдруг, сказала она, точно
отрезала.
Князь не ответил; опять помолчали с минуту.
— Я люблю Гаврилу Ардалионовича… — проговорила она
скороговоркой, но чуть слышно и еще больше наклонив голову.
— Это неправда. — проговорил князь тоже почти шепотом.
— Стало быть, я лгу? Это правда; я дала ему слово, третьего
дня, на этой самой скамейке.
Князь испугался и на мгновение задумался.
— Это неправда, — повторил он решительно, — вы всё это
выдумали.
— Удивительно вежливо. Знайте, что он исправился; он любит
меня более своей жизни. Он предо мной сжег свою руку, чтобы только доказать,
что любит меня более своей жизни.
— Сжег свою руку?
— Да, свою руку. Верьте, не верьте — мне всё равно.
Князь опять замолчал. В словах Аглаи не было шутки; она
сердилась.
— Что ж, он приносил сюда с собой свечку, если это здесь
происходило? Иначе я не придумаю…
— Да… свечку. Что же тут невероятного?
— Целую или в подсвечнике?
— Ну да… нет… половину свечки… огарок… целую свечку, — всё
равно, отстаньте!.. И спички, если хотите, принес. Зажег свечку и целые полчаса
держал палец на свечке; разве это не может быть?
— Я видел его вчера; у него здоровые пальцы.
Аглая вдруг прыснула со смеху, совсем как ребенок.
— Знаете, для чего я сейчас солгала? — вдруг обернулась она
к князю с самою детскою доверчивостью и еще со смехом, дрожавшим на ее губах: —
потому что когда лжешь, то если ловко вставишь что-нибудь не совсем
обыкновенное, что-нибудь эксцентрическое, ну, знаете, что-нибудь, что уж
слишком резко, или даже совсем не бывает, то ложь становится гораздо вероятнее.
Это я заметила. У меня только дурно вышло, потому что я не сумела…
Вдруг она опять нахмурилась, как бы опомнившись.
— Если я тогда, — обратилась она к князю, серьезно и даже
грустно смотря на него, — если я тогда и прочла вам про “бедного рыцаря”, то
этим хоть и хотела… похвалить вас заодно, но тут же хотела и заклеймить вас за
поведение ваше и показать вам, что я всё знаю…
— Вы очень несправедливы ко мне… к той несчастной, о которой
вы сейчас так ужасно выразились, Аглая.
— Потому что я всё знаю, всё, потому так и выразилась! Я
знаю, как вы, полгода назад, при всех предложили ей вашу руку. Не перебивайте,
вы видите, я говорю без коментариев. После этого она бежала с Рогожиным; потом
вы жили с ней в деревне какой-то, или в городе, и она от вас ушла к кому-то.
(Аглая ужасно покраснела.) Потом она опять воротилась к Рогожину, который любит
ее как… как сумасшедший. Потом вы, тоже очень умный человек, прискакали теперь
за ней сюда, тотчас же как узнали, что она в Петербург воротилась. Вчера
вечером вы бросились ее защищать, а сейчас во сне ее видели… Видите, что я всё
знаю; ведь вы для нее, для нее сюда приехали?
— Да, для нее, — тихо ответил князь, грустно и задумчиво
склонив голову и не подозревая, каким сверкающим взглядом глянула на него
Аглая, — для нее, чтобы только узнать… Я не верю в ее счастье с Рогожиным,
хотя… одним словом, я не знаю, что бы я мог тут для нее сделать и чем помочь,
но я приехал.
Он вздрогнул и поглядел на Аглаю; та с ненавистью слушала
его.
— Если приехали, не зная зачем, стало быть, уж очень любите,
— проговорила она наконец.
— Нет, — ответил князь, — нет, не люблю. О, если бы вы
знали, с каким ужасом вспоминаю я то время, которое провел с нею!
Даже содрогание прошло по его телу при этих словах.
— Говорите всё, — сказала Аглая.
— Тут ничего нет такого, чего бы вы не могли выслушать.
Почему именно вам хотел я всё это рассказать, и вам одной, — не знаю; может
быть, потому что вас в самом деле очень любил. Эта несчастная женщина глубоко
убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех на свете. О, не
позорьте ее, не бросайте камня. Она слишком замучила себя самое сознанием
своего незаслуженного позора! И чем она виновата, о боже мой! О, она поминутно
в исступлении кричит, что не признаёт за собой вины, что она жертва людей,
жертва развратника и злодея; но что бы она вам ни говорила, знайте, что она
сама, первая, не верит себе, и что она всею совестью своею верит, напротив, что
она… сама виновна. Когда я пробовал разогнать этот мрак, то она доходила до
таких страданий, что мое сердце никогда не заживет, пока я буду помнить об этом
ужасном времени. У меня точно сердце прокололи раз навсегда. Она бежала от
меня, знаете для чего? Именно чтобы доказать только мне, что она — низкая. Но
всего тут ужаснее то, что она и сама, может быть, не знала того, что только мне
хочет доказать это, а бежала потому, что ей непременно, внутренно хотелось
сделать позорное дело, чтобы самой себе сказать тут же: “вот ты сделала новый
позор, стало быть, ты низкая тварь!” О, может быть, вы этого не поймете, Аглая!
Знаете ли, что в этом беспрерывном сознании позора для нее, может быть,
заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение, точно отмщение
кому-то. Иногда я доводил ее до того, что она как бы опять видела кругом себя
свет; но тотчас же опять возмущалась и до того доходила, что меня же с горечью
обвиняла за то, что я высока себя над нею ставлю (когда у меня и в мыслях этого
не было), и прямо объявила мне, наконец, на предложение брака, что она ни от
кого не требует ни высокомерного сострадания, ни помощи, ни “возвеличения до
себя”. Вы видели ее вчера; неужто вы думаете, что она счастлива с этою
компанией, что это ее общество? Вы не знаете, как она развита и что она может
понять! Она даже удивляла меня иногда!
— Вы и там читали ей такие же… проповеди?
— О, нет, — задумчиво продолжал князь, не замечая тона
вопроса, — я почти всё молчал. Я часто хотел говорить, но я, право, не знал,
что сказать. Знаете, в иных случаях лучше совсем не говорить. О, я любил её; о,
очень любил… но потом… потом… потом она всё угадала…
— Что угадала?
— Что мне только жаль ее, а что я… уже не люблю ее.
— Почему вы знаете, может, она в самом деле влюбилась в
того… помещика, с которым ушла?
— Нет, я всё знаю; она лишь насмеялась над ним.
— А над вами никогда не смеялась?
— Н-нет. Она смеялась со злобы; о, тогда она меня ужасно
укоряла, в гневе, — и сама страдала! Но… потом… о, не напоминайте, не
напоминайте мне этого!
