Он закрыл себе лицо руками.
— А знаете ли вы, что она почти каждый день пишет ко мне
письма?
— Стало быть, это правда! — вскричал князь в тревоге: — я
слышал, но всё еще не хотел верить.
— От кого слышали? — пугливо встрепенулась Аглая.
— Рогожин сказал мне вчера, только не совсем ясно.
— Вчера? Утром вчера? Когда вчера? Пред музыкой или после?
— После; вечером, в двенадцатом часу.
— А-а, ну, коли Рогожин… А знаете, о чем она пишет, мне в
этих письмах?
— Я ничему не удивляюсь; она безумная.
— Вот эти письма (Аглая вынула из кармана три письма в трех
конвертах и бросила их пред князем). Вот уже целую неделю она умоляет,
склоняет, обольщает меня, чтоб я за вас вышла замуж. Она… ну да, она умна, хоть
и безумная, и вы правду говорите, что она гораздо умнее меня… она пишет мне, что
в меня влюблена, что каждый день ищет случая видеть меня, хоть издали. Она
пишет, что вы любите меня, что она это знает, давно заметила, и что вы с ней
обо мне там говорили. Она хочет видеть вас счастливым; она уверена, что только
я составлю ваше счастие… Она так дико пишет… странно… Я никому не показала
писем, я вас ждала; вы знаете, что это значит? Ничего не угадываете?
— Это сумасшествие; доказательство ее безумия, — проговорил
князь, и губы его задрожали.
— Вы уж не плачете ли?
— Нет, Аглая, нет, я не плачу, — посмотрел на нее князь.
— Что же мне тут делать? Что вы мне посоветуете? Не могу же
я получать эти письма!
— О, оставьте ее, умоляю вас! — вскричал князь: — что вам
делать в этом мраке; я употреблю все усилия, чтоб она вам не писала больше.
— Если так, то вы человек без сердца! — вскричала Аглая: —
неужели вы не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит!
Неужели вы всё в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это
такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она… вы
думаете она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в
письмах? Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!
Князь вздрогнул; сердце его замерло. Но он в удивлении
смотрел на Аглаю: странно ему было признать, что этот ребенок давно уже
женщина.
— Бог видит, Аглая, чтобы возвратить ей спокойствие и
сделать ее счастливою, я отдал бы жизнь мою, но… я уже не могу любить ее, и она
это знает!
— Так пожертвуйте собой, это же так к вам идет! Вы ведь
такой великий благотворитель. И не говорите мне “Аглая”… Вы и давеча сказали
мне просто: “Аглая”… Вы должны, вы обязаны воскресить ее, вы должны уехать с
ней опять, чтоб умирять и успокоивать ее сердце. Да ведь вы же ее и любите!
— Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз
и… может быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она со мной погибнет, и
потому оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я, может быть,
не пойду теперь. В своей гордости она никогда не простит мне любви моей, — и мы
оба погибнем! Это неестественно, но тут всё неестественно. Вы говорите, она
любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь, после того что
я уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!
— Как вы побледнели! — испугалась вдруг Аглая.
— Ничего; я мало спал; ослаб, я… мы действительно про вас
говорили тогда, Аглая…
— Так это правда? Вы действительно могли с нею обо мне
говорить и… и как могли вы меня полюбить, когда всего один раз меня видели?
— Я не знаю как. В моем тогдашнем мраке мне мечталась…
мерещилась, может быть, новая заря. Я не знаю, как подумал о вас об первой. Я
правду вам тогда написал, что не знаю. Всё это была только мечта от тогдашнего
ужаса… Я потом стал заниматься; я три года бы сюда не приехал…
— Стало быть, приехали для нее?
И что-то задрожало в голосе Аглаи.
— Да, для нее.
Прошло минуты две мрачного молчания с обеих сторон. Аглая
поднялась с места.
— Если вы говорите, — начала она нетвердым голосом, — если
вы, сами верите, что эта… ваша женщина… безумная, то мне ведь дела нет до ее
безумных фантазий… Прошу вас, Лев Николаич, взять эти три письма и бросить ей
от меня! И если она, — вскричала вдруг Аглая, — если она осмелится еще раз мне
прислать одну строчку, то скажите ей, что я пожалуюсь отцу и что ее сведут в
смирительный дом…
Князь вскочил и в испуге смотрел на внезапную ярость Аглаи;
и вдруг как бы туман упал пред ним…
— Вы не можете так чувствовать… это неправда! — бормотал он.
— Это правда! правда! — вскрикивала Аглая, почти не помня
себя.
— Что такое правда? Какая правда? — раздался подле них
испуганный голос.
Пред ними стояла Лизавета Прокофьевна.
— То правда, что я за Гаврилу Ардалионовича замуж иду! Что я
Гаврилу Ардалионовича люблю и бегу с ним завтра же из дому! — набросилась на
нее Аглая. — Слышали вы? Удовлетворено ваше любопытство? Довольны вы этим?
И она побежала домой.
— Нет, уж вы, батюшка, теперь не уходите, — остановила князя
Лизавета Прокофьевна, — сделайте одолжение, пожалуйте ко мне объясниться… Что
же это за мука такая, я и так всю ночь не спала…
Князь пошел за нею.
IX.
Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой
же комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем
обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая
зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках
у окон, и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли
Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
Девицы обыкновенно вставали на даче около девяти часов; одна
Аглая, в последние два-три дня, повадилась вставать несколько раньше и выходила
гулять в сад, но всё-таки не в семь часов, а в восемь или даже попозже.
Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая ночь от разных своих тревог,
поднялась около восьми часов, нарочно с тем чтобы встретить в саду Аглаю,
предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее не нашла. Тут она
встревожилась окончательно и разбудила дочерей. От служанки узнали, что Аглая
Ивановна еще в седьмом часу вышла в парк. Девицы усмехнулись новой фантазии их
фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится,
если та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой
на зеленой скамейке, о которой она еще три дня назад говорила, и за которую
чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не нашел в местоположении этой
скамейки ничего особенного. Застав свидание и слыша странные слова дочери,
Лизавета Прокофьевна была ужасно испугана, по многим причинам; но приведя
теперь с собой князя, струсила, что начала дело: “почему ж Аглая не могла бы
встретиться и разговориться с князем в парке, даже, наконец, если б это было и
наперед условленное у них свидание?”
