— Фердыщенко ушел, вы говорите?
— В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю! Сказал,
что идет доночевывать к Вилкину, — пьяница такой есть один, Вилкин. Ну, иду! А
вот и Лукьян Тимофеич… Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич; оглобли назад!
— Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому
значительному в моих глазах делу, — натянуто и каким-то проникнутым тоном,
вполголоса проговорил вошедший Лебедев, и с важностию поклонился. Он только что
воротился и даже к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал в руках.
Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком собственного
достоинства. Князь пригласил его садиться.
— Вы меня два раза спрашивали? Вы, может быть, всё
беспокоитесь насчет вчерашнего…
— Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь?
О, нет-с; вчера мои мысли были в беспорядке… но сегодня я уже не предполагаю
контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
— Контрека… как вы сказали?
— Я сказал: контрекарировать; слово французское, как и
множество других слов, вошедших в состав русского языка; но особенно не стою за
него.
— Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и
говорите как по складам, — усмехнулся князь.
— Николай Ардалионович! — чуть не умиленным голосом
обратился Лебедев к Коле: — имея сообщить князю о деле, касающемся собственно…
— Ну да, разумеется, разумеется, не мое дело! До свидания,
князь! — тотчас же удалился Коля.
— Люблю ребенка за понятливость, — произнес Лебедев, смотря
ему вслед, — мальчик прыткий, хотя и назойливый. Чрезвычайное несчастие испытал
я, многоуважаемый князь, вчера вечером или сегодня на рассвете… еще колеблюсь
означить точное время.
— Что такое?
— Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана,
многоуважаемый князь, окрестили! — прибавил Лебедев с кислою усмешкой.
— Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.
— И особенно бедному, благородно живущему своим трудом
человеку.
— Конечно, конечно; как так?
— Вследствие вина-с. Я к вам, как к провидению,
многоуважаемый князь. Сумму четырехсот рублей серебром получил я вчера в пять
часов пополудни от одного должника, и с поездом воротился сюда. Бумажник имел в
кармане. Переменив вицмундир на сюртук, переложил деньги в сюртук, имея в виду
держать при себе, рассчитывая вечером же выдать их по одной просьбе… ожидая
поверенного.
— Кстати, Лукьян Тимофеич, правда, что вы в газетах
публиковались, что даете деньги под золотые и серебряные вещи?
— Чрез поверенного; собственного имени моего не означено,
ниже адреса. Имея ничтожный капитал и в видах приращения фамилии, согласитесь
сами, что честный процент…
— Ну да, ну да; я только чтоб осведомиться; извините, что
прервал.
— Поверенный не явился. Тем временем привезли несчастного; я
уже был в форсированном расположении пообедав; зашли эти гости, выпили… чаю, и…
я повеселел к моей пагубе. Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил
о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой и
многоуважаемый князь, имея сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я
заслуживаю), имея сердце, не скажу чувствительное, но благодарное, чем и
горжусь, — я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании
лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый
мною по возвращении моем виц-мундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и
заметили, видя меня в виц-мундире весь вечер. Переменяя одежду, забыл в сюртуке
бумажник… Подлинно, когда бог восхощет наказать, то прежде всего восхитит
разум. И только сегодня, уже в половине восьмого, пробудясь, вскочил как
полоумный, схватился первым делом за сюртук, — один пустой карман! Бумажника и
след простыл.
— Ах, это неприятно!
— Именно неприятно; и вы с истинным тактом нашли сейчас
надлежащее выражение, — не без коварства прибавил Лебедев.
— Как же, однако… — затревожился князь, задумываясь, — ведь
это серьезно.
— Именно серьезно — еще другое отысканное вами слово, князь,
для обозначения…
— Ах, полноте, Лукьян Тимофеич, что тут отыскивать? важность
не в словах… Полагаете вы, что вы могли в пьяном виде выронить из кармана?
— Мог. Всё возможно в пьяном виде, как вы с искренностью
выразились, многоуважаемый князь! Но прошу рассудить-с: если я вытрусил
бумажник из кармана, переменяя сюртук, то вытрушенный предмет должен был лежать
тут же на полу. Где же этот предмет-с?
— Не заложили ли вы куда-нибудь в ящик, в стол?
— Всё переискал, везде перерыл, тем более, что никуда не
прятал и никакого ящика не открывал, о чем ясно помню.
— В шкапчике смотрели?
— Первым делом-с, и даже несколько раз уже сегодня… Да и как
бы мог я заложить в шкапчик, истинно уважаемый князь?
— Признаюсь, Лебедев, это меня тревожит. Стало быть,
кто-нибудь нашел на полу?
— Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.
— Меня это очень тревожит, потому что кто именно… Вот
вопрос!
— Без всякого сомнения, в этом главный вопрос; вы
удивительно точно находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший
князь.
— Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут…
— Насмешки! — вскричал Лебедев, всплеснув руками.
— Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое… Я
за людей боюсь. Кого вы подозреваете?
— Вопрос труднейший и… сложнейший! Служанку подозревать не
могу: она в своей кухне сидела. Детей родных тоже…
— Еще бы.
— Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.
— Но возможно ли это?
— Совершенно и в высшей степени невозможно, но непременно
так должно быть. Согласен однако же допустить и даже убежден, что если была
покража, то совершилась не вечером, когда все были в сборе, а уже ночью или
даже под утро, кем-нибудь из заночевавших.
— Ах, боже мой!
— Бурдовского и Николая Ардалионовича я естественно
исключаю; они и не входили ко мне-с.
— Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?
— Считая со мной ночевало нас четверо, в двух смежных
комнатах: я, генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один, стало быть, из нас
четверых-с!
— Из трех, то-есть; но кто же?
— Я причел и себя для справедливости и для порядку; но
согласитесь, князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные случаи и
бывали на свете…
