— Ах, Лебедев, как это скучно! — нетерпеливо вскричал князь,
— к делу, чего вы тянете!..
— Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин
Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал,
то-есть насчет кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более
древне-рыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате
больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на голом полу
жестко спать.
— Вы подозреваете его?
— Подозревал-с. Когда я в восьмом часу утра вскочил как
полоумный и хватил себя по лбу рукой, то тотчас же разбудил генерала, спавшего
сном невинности. Приняв в соображение странное исчезновение Фердыщенка, что уже
одно возбудило в нас подозрение, оба мы тотчас же решились обыскать Келлера,
лежавшего как… как… почти подобно гвоздю-с. Обыскали совершенно: в карманах ни
одного сантима, и даже ни одного кармана не дырявого не нашлось. Носовой платок
синий, клетчатый, бумажный, в состоянии неприличном-с. Далее любовная записка
одна, от какой-то горничной, с требованием денег и угрозами, и клочки
известного вам фельетона-с. Генерал решил, что невинен. Для полнейших сведений
мы его самого разбудили, насилу дотолкались; едва понял в чем дело, разинул
рот, вид пьяный, выражение лица нелепое и невинное, даже глупое, — не он-с!
— Ну, как я рад! — радостно вздохнул князь: — я таки за него
боялся!
— Боялись? Стало быть, уже имели основания к тому? —
прищурился Лебедев.
— О, нет, я так, — осекся князь, — я ужасно глупо сказал,
что боялся. Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому…
— Князь, князь! Слова ваши в моем сердце… в глубине моего
сердца! Там могила-с!.. — восторженно проговорил Лебедев, прижимая шляпу к
сердцу.
— Хорошо, хорошо… Стало быть, Фердыщенко? То-есть, я хочу
сказать, вы подозреваете Фердыщенка?
— Кого же более? — тихо произнес Лебедев, пристально смотря
на князя.
— Ну да, разумеется… кого же более… то-есть, опять-таки,
какие же улики?
— Улики есть-с. Во-первых, исчезновение в семь часов или
даже в седьмом часу утра.
— Знаю, мне Коля говорил, что он заходил к нему и сказал,
что идет доночевывать к… забыл к кому, к своему приятелю.
— Вилкину-с. Так, стало быть, Николай Ардалионович говорил
уже вам?
— Он ничего не говорил о покраже.
— Он и не знает, ибо я пока держу дело в секрете. Итак, идет
к Вилкину; казалось бы, что мудреного, что пьяный человек идет к такому же, как
и он сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем свет, и безо всякого повода-с?
Но вот здесь-то и след открывается: уходя, он оставляет адрес… Теперь следите,
князь, вопрос: зачем он оставил адрес? Зачем он заходит нарочно к Николаю
Ардалионовичу, делая крюк-с, и передает ему, что, “иду, дескать, доночевывать к
Вилкину”. И кто станет интересоваться тем, что он уходит и даже именно к
Вилкину? К чему возвещать? Нет, тут тонкость-с, воровская тонкость! Это значит:
“вот, дескать, нарочно не утаиваю следов моих, какой же я вор после этого?
Разве бы вор возвестил куда он уходит?” Излишняя заботливость отвести
подозрения и, так сказать, стереть свои следы на песке… Поняли вы меня,
многоуважаемый князь?
— Понял, очень хорошо понял, но ведь этого мало?
— Вторая улика-с: след оказывается ложный, а данный адрес
неточный. Час спустя, то-есть в восемь часов, я уже стучался к Вилкину; он тут
в Пятой улице-с, и даже знаком-с. Никакого не оказалось Фердыщенка. Хоть и
добился от служанки, совершенно глухой-с, что назад тому час, действительно,
кто-то стучался и даже довольно сильно, так что и колокольчик сорвал. Но
служанка не отворила, не желая будить господина Вилкина, а, может быть, и сама
не желая подняться. Это бывает-с.
— И тут все ваши улики? Этого мало.
— Князь, но кого же подозревать-с, рассудите? — умилительно
заключил Лебедев, и что-то лукавое проглянуло в его усмешке.
— Осмотрели бы вы еще раз комнаты и в ящиках! — озабоченно
произнес князь после некоторой задумчивости.
— Осматривал-с! — еще умилительнее вздохнул Лебедев.
— Гм!.. и зачем, зачем вам было переменять этот сюртук! —
воскликнул князь, в досаде стукнув по столу.
— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший
князь! Вы уже слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не стою того.
То-есть, я один не стою того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного
господина Фердыщенка?
— Ну да, да, вы действительно меня озаботили, — рассеянно и
с неудовольствием прервал его князь. — Итак, что же вы намерены делать… если вы
так уверены, что это Фердыщенко?
— Князь, многоуважаемый князь, кто же другой-с? — с
возраставшим умилением извивался Лебедев, — ведь неимение другого на кого
помыслить и, так сказать, совершенная невозможность подозревать кого-либо кроме
господина Фердыщенка, ведь это, так сказать, еще улика против господина
Фердыщенка, уже третья улика! Ибо опять-таки кто же другой? Ведь не господина
же Бурдовского мне заподозрить, хе-хе-хе?
— Ну, вот, вздор какой!
— Не генерала же наконец, хе-хе-хе!
— Что за дичь! — почти сердито проговорил князь, нетерпеливо
поворачиваясь на месте.
— Еще бы не дичь! Хе-хе-хе! И насмешил же меня человек,
то-есть генерал-то-с! Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а
надо вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после
пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел,
побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование
вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с. Наиблагороднейший человек! Лжет
он беспрерывно, по слабости, но человек высочайших чувств, человек при этом
малосмысленный-с, внушающий полнейшее доверие своею невинностью. Я вам уже
говорил, многоуважаемый князь, что имею к нему не только слабость, а даже
любовь-с. Вдруг останавливается посредине улицы, распахивает сюртук, открывает
грудь: “Обыскивай меня, говорит, ты Келлера обыскивал, зачем же ты меня не
обыскиваешь? Того требует, говорит, справедливость!” У самого и руки, и ноги
трясутся, даже весь побледнел, грозный такой. Я засмеялся и говорю: “Слушай,
говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же
собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы
поднес ее на блюде всем сомневающимся: “вот, дескать, видите эту голову, так
вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но
даже в огонь”. Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!” Тут он бросился мне
в объятия, всё среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к
груди, что я едва даже откашлялся: “ты, говорит, единственный друг, который
остался мне в несчастиях моих!” Чувствительный человек-с! Ну, разумеется, тут
же дорогой и анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще в
юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день
бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа и
Нину Александровну, еще бывшую в девицах. Граф его обнял, и таким образом
произошел брак его с Ниной Александровной, а на другой же день в пожарных
развалинах нашли и шкатулку с пропавшими деньгами; была она железная,
английского устройства, с секретным замком, и как-то под пол провалилась, так
что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась. Совершенная
ложь-с. Но когда о Нине Александровне заговорил, то даже захныкал.
Благороднейшая особа Нина Александровна, хоть на меня и сердита.
