Прошло уже пять лет петербургской жизни и, разумеется, в
такой срок многое определилось. Положение Афанасия Ивановича было
неутешительное; всего хуже было то, что он, струсив раз, уже никак потом не мог
успокоиться. Он боялся — и даже сам не знал чего, просто боялся Настасьи
Филипповны. Некоторое время, в первые два года, он стал было подозревать, что
Настасья Филипповна сама желает вступить с ним в брак, но молчит из
необыкновенного тщеславия и ждет настойчиво его предложения. Претензия была бы
странная; Афанасий Иванович морщился и тяжело задумывался. К большому и (таково
сердце человека!) к несколько неприятному своему изумлению, он вдруг, по одному
случаю, убедился, что если бы даже он и сделал предложение, то его бы не
приняли. Долгое время он не понимал этого. Ему показалось возможным одно только
объяснение, что гордость “оскорбленной и фантастической женщины” доходит уже до
такого исступления, что ей скорее приятнее выказать раз свое презрение в
отказе, чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого
величия. Хуже всего было то, что Настасья Филипповна ужасно много взяла верху.
На интерес тоже не поддавалась, даже на очень крупный, и хотя приняла
предложенный ей комфорт, но жила очень скромно и почти ничего в эти пять лет не
скопила. Афанасий Иванович рискнул было на очень хитрое средство, чтобы разбить
свои цепи: неприметно и искусно он стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь,
разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары,
секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже, ничто не произвело
никакого впечатления на Настасью Филипповну, как будто у ней вместо сердца был
камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда. Жила она больше уединенно,
читала, даже училась, любила музыку. Знакомств имела мало; она всё зналась с
какими-то бедными и смешными чиновницами, знала двух каких-то актрис, каких-то
старух, очень любила многочисленное семейство одного почтенного учителя, и в
семействе этом и ее очень любили и с удовольствием принимали. Довольно часто по
вечерам сходились к ней пять-шесть человек знакомых, не более. Тоцкий являлся
очень часто и аккуратно. В последнее время не без труда познакомился с
Настасьей Филипповной генерал Епанчин. В то же время совершенно легко и без
всякого труда познакомился с ней и один молодой чиновник, по фамилии
Фердыщенко, очень неприличный и сальный шут, с претензиями на веселость и
выпивающий. Был знаком один молодой и странный человек, по фамилии Птицын,
скромный, аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты и сделавшийся
ростовщиком. Познакомился, наконец, и Гаврила Ардалионович… Кончилось тем, что
про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее знали все, но
и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать. Такая
репутация, ее образование, изящная манера, остроумие, всё это утвердило
Афанасия Ивановича окончательно на известном плане. Тут-то и начинается тот
момент, с которого принял в этой истории такое деятельное и чрезвычайное
участие сам генерал Епанчин.
Когда Тоцкий так любезно обратился к нем за дружеским
советом насчет одной из его дочерей, то тут же, самым благороднейшим образом,
сделал полнейшие и откровенные признания. Он открыл, что решился уже не
останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить свою свободу; что он
не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что
впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны самые
полные гарантии. Столковались и решились действовать сообща. Первоначально
положено было испытать средства самые мягкие и затронуть, так сказать, одни
“благородные струны сердца”. Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий
прямехонько начал с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения;
обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в
первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе
не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого в высшей
степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет
всего от ее благородного сердца. Затем стал говорить генерал Епанчин, в своем
качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что
вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул
собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть и
двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения. На вопрос Настасьи
Филипповны: “Чего именно от нее хотят?” Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною
прямотой, признался ей, что он так напуган еще пять лет назад, что не может
даже и теперь совсем успокоиться, до тех пор, пока Настасья Филипповна сама не
выйдет за кого-нибудь замуж. Он тотчас же прибавил, что просьба эта была бы,
конечно, с его стороны нелепа, если б он не имел насчет ее некоторых оснований.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек, очень
хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила
Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее
всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду
приобресть ее симпатию. Признания эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию
Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и от чистого молодого сердца, и что об
этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому человеку.
Наконец, если только он, Афанасий Иванович не ошибается, любовь молодого
человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже,
что она смотрит на эту любовь снисходительно. Конечно, ему всех труднее
говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в
Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя
несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело
смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное
неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви
и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей,
может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже
некоторый романтизм, недостойный ни здравого ума, ни благородного сердца
Настасьи Филипповны. Повторив еще раз, что ему труднее других говорить, он
заключил, что не может отказаться от надежды, что Настасья Филипповна не
ответит ему презрением, если он выразит свое искреннее желание обеспечить ее
участь в будущем и предложит ей сумму в семьдесят пять тысяч рублей. Он
прибавил в пояснение, что эта сумма, всё равно, назначена уже ей в его
завещании; одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что,
наконец, почему же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть
чем-нибудь облегчить свою совесть и т. д., и т. д., всё что говорится в
подобных случаях на эту тему. Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво,
присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих
семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз, и что о них не знал
даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не знает никто.
Ответ Настасьи Филипповны изумил обоих друзей. Не только не
было заметно в ней хотя бы малейшего проявления прежней насмешки, прежней
вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до
сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но напротив, она как будто
обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и
по-дружески. Она призналась, что сама давно желала спросить дружеского совета,
что мешала только гордость, но что теперь, когда лед разбит, ничего и не могло
быть лучше. Сначала с грустною улыбкой, а потом весело и резво рассмеявшись,
она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она
давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и не изменилась в
сердце, но всё-таки принуждена была очень многое допустить в виду совершившихся
фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже
странно, что Афанасий Иванович всё еще продолжает быть так напуганным. Тут она
обратилась к Ивану Федоровичу и с видом глубочайшего уважения объявила, что она
давно уже слышала очень многое об его дочерях, и давно уже привыкла глубоко и
искренно уважать их. Одна мысль о том, что она могла бы быть для них хоть
чем-нибудь полезною, была бы, кажется, для нее счастьем и гордостью. Это
правда, что ей теперь тяжело и скучно, очень скучно; Афанасий Иванович угадал
мечты ее; она желала бы воскреснуть, хоть не в любви, так в семействе, сознав
новую цель; но что о Гавриле Ардалионовиче она почти ничего не может сказать.
Кажется, правда, что он ее любит; она чувствует, что могла бы и сама его полюбить,
если бы могла доверить в твердость его привязанности; но он очень молод, если
даже и искренен; тут решение трудно. Ей, впрочем, нравится больше всего то, что
он работает, трудится и один поддерживает всё семейство. Она слышала, что он
человек с энергией, с гордостью, хочет карьеры, хочет пробиться. Слышала тоже,
что Нина Александровна Иволгина, мать Гаврилы Ардалионовича, превосходная и в
высшей степени уважаемая женщина; что сестра его Варвара Ардалионовна очень
замечательная и энергичная девушка; она много слышала о ней от Птицына. Она
слышала, что они бодро переносят свои несчастия; она очень бы желала с ними
познакомиться, но еще вопрос, радушно ли они примут ее в их семью? Вообще она
ничего не говорит против возможности этого брака, но об этом еще слишком надо
подумать; она желала бы, чтоб ее не торопили. Насчет же семидесяти пяти тысяч,
— напрасно Афанасий Иванович так затруднялся говорить о них. Она понимает сама
цену деньгам и конечно их возьмет. Она благодарит Афанасия Ивановича за его
деликатность, за то, что он даже и генералу об этом не говорил, не только
Гавриле Ардалионовичу, но однако ж, почему же и ему не знать об этом заранее?
Ей нечего стыдиться за эти деньги, входя в их семью. Во всяком случае, она ни у
кого не намерена просить прощения ни в чем и желает, чтоб это знали. Она не
выйдет за Гаврилу Ардалионовича, пока не убедится, что ни в нем, ни в семействе
его нет какой-нибудь затаенной мысли на ее счет. Во всяком случае, она ни в чем
не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких
основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к
Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния. Наконец, если она и принимает
теперь капитал, то вовсе не как плату за свой девичий позор, в котором она не
виновата, а просто как вознаграждение за исковерканную судьбу.
