И вот теперь она возвращалась от них же и, как мы уже
сказали, в прискорбной задумчивости. В этом прискорбии проглядывало кое-что и
горько-насмешливое. Птицын проживал в Павловске в невзрачном, но поместительном
деревянном доме, стоявшем на пыльной улице, и который скоро должен был
достаться ему в полную собственность, так что он уже его, в свою очередь,
начинал продавать кому-то. Подымаясь на крыльцо, Варвара Ардалионовна услышала
чрезвычайный шум вверху дома и различила кричавшие голоса своего брата и
папаши. Войдя в залу и увидев Ганю, бегавшего взад и вперед по комнате,
бледного от бешенства и чуть не рвавшего на себе волосы, она поморщилась и
опустилась с усталым видом на диван, не снимая шляпки. Очень хорошо понимая,
что если она еще промолчит с минуту и не спросит брата, зачем он так бегает, то
тот непременно рассердится, Варя поспешила наконец произнести в виде вопроса:
— Всё прежнее?
— Какое тут прежнее! — воскликнул Ганя: — Прежнее! Нет, уж
тут чорт знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик до бешенства
стал доходить… мать ревет. Ей богу, Варя, как хочешь, я его выгоню из дому или…
или сам от вас выйду, — прибавил он, вероятно, вспомнив, что нельзя же выгонять
людей из чужого дома.
— Надо иметь снисхождение, — пробормотала Варя.
— К чему снисхождение? К кому? — вспыхнул Ганя: — к его
мерзостям? Нет, уж как хочешь, этак нельзя! Нельзя, нельзя, нельзя! И какая
манера: сам виноват и еще пуще куражится. “Не хочу в ворота, разбирай забор!..”
Что ты такая сидишь? На тебе лица нет?
— Лицо как лицо, — с неудовольствием ответила Варя. Ганя
попристальнее поглядел на нее.
— Там была? — спросил он вдруг.
— Там.
— Стой, опять кричат! Этакой срам, да еще в такое время!
— Какое такое время? Никакого такого особенного времени нет.
Ганя еще пристальней оглядел сестру.
— Что-нибудь узнала? — спросил он.
— Ничего неожиданного, по крайней мере. Узнала, что всё это
верно. Муж был правее нас обоих; как предрек с самого начала, так и вышло. Где
он?
— Нет дома. Что вышло?
— Князь жених формальный, дело решенное. Мне старшие
сказали. Аглая согласна; даже и скрываться перестали. (Ведь там всё такая
таинственность была до сих пор.) Свадьбу Аделаиды опять оттянут, чтобы вместе
обе свадьбы разом сделать, в один день, — поэзия какая! На стихи похоже. Вот
сочини-ка стихи на бракосочетание, чем даром-то по комнате бегать. Сегодня
вечером у них Белоконская будет; кстати приехала; гости будут. Его Белоконской
представят, хоть он уже с ней и знаком; кажется, вслух объявят. Боятся только,
чтоб он чего не уронил и не разбил, когда в комнату при гостях войдет, или сам
бы не шлепнулся; от него станется.
Ганя выслушал очень внимательно, но, к удивлению сестры, это
поразительное для него известие, кажется, вовсе не произвело на него такого
поражающего действия.
— Что ж, это ясно было, — сказал он, подумав, — конец,
значит! — прибавил он с какою-то странною усмешкой, лукаво заглядывая в лицо
сестры и всё еще продолжая ходить взад и вперед по комнате, но уже гораздо
потише.
— Хорошо еще, что ты принимаешь философом; я, право, рада, —
сказала Варя.
— Да с плеч долой; с твоих, по крайней мере.
— Я, кажется, тебе искренно служила, не рассуждая и не
докучая; я не спрашивала тебя, какого ты счастья хотел у Аглаи искать.
— Да разве я… счастья у Аглаи искал?
— Ну, пожалуста, не вдавайся в философию! Конечно, так.
Кончено, и довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе, никогда
серьезно не могла смотреть; только “на всякий случай” взялась за него, на
смешной ее характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто
шансов было, что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю, чего ты и
добивался-то.
— Теперь пойдете вы с мужем меня на службу гнать; лекции про
упорство и силу воли читать: малым не пренебрегать и так далее, наизусть знаю,
— захохотал Ганя.
“Что-нибудь новое у него на уме!” — подумала Варя.
— Что ж там — рады, отцы-то? — спросил вдруг Ганя.
— Н-нет, кажется. Впрочем, сам заключить можешь; Иван
Федорович доволен; мать боится; и прежде с отвращением на него как на жениха
смотрела; известно.
— Я не про то; жених невозможный и немыслимый, это ясно. Я
про теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?
— Она не сказала до сих пор: “нет”, — вот и всё; но иначе и
не могло от нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор
застенчива и стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа
по два, по три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и
теперь то же самое. Знаешь, я почему-то думаю, что там действительно что-то
серьезное, даже с ее стороны. Над князем она, говорят, смеется изо всех сил, с
утра до ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать ему каждый
день что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит, сияет… Смешон,
говорят, ужасно. От них же и слышала. Мне показалось тоже, что они надо мной в
глаза смеялись, старшие-то.
Ганя, наконец, стал хмуриться; может, Варя и нарочно
углублялась в эту тему, чтобы проникнуть в его настоящие мысли. Но раздался
опять крик наверху.
— Я его выгоню! — так и рявкнул Ганя, как будто
обрадовавшись сорвать досаду.
— И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как
вчера.
— Как, как вчера? Что такое: как вчера? Да разве… —
испугался вдруг ужасно Ганя.
— Ах, боже мой, разве ты не знаешь? — спохватилась Варя.
— Как… так неужели правда, что он там был? — воскликнул
Ганя, вспыхнув от стыда и бешенства: — боже, да ведь ты оттуда! Узнала ты
что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
И Ганя бросился к дверям; Варя кинулась к нему и схватила
его обеими руками.
— Что ты? Ну, куда ты? — говорила она: — выпустишь его
теперь, он еще хуже наделает, по всем пойдет!..
— Что он там наделал? Что говорил?
— Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только всех
напугал. Пришел к Ивану Федоровичу, — того не было; потребовал Лизавету
Прокофьевну. Сначала места просил у ней, на службу поступить, а потом стал на
нас жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно… много чего наговорил.
— Ты не могла узнать? — трепетал как в истерике Ганя.
— Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что говорил,
а, может, мне и не передали всего.
Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у
другого окна.
