— Смешная Аглая, — заметила она вдруг, — останавливает меня
и говорит: “передайте от меня особенное, личное уважение вашим родителям; я
наверно найду на-днях случай видеться с вашим папашей”. И этак серьезно
говорит. Странно ужасно…
— Не в насмешку? Не в насмешку?
— То-то и есть что нет; тем-то и странно.
— Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?
— Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и
сомнения; но ты мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и знает,
потому что сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон
отцу. И с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!
— Не хитро узнать, кто передал! Вор! Этого еще недоставало.
Вор в нашем семействе, “глава семейства”!
— Ну, вздор! — крикнула Варя совсем рассердившись: — пьяная
история, больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь… сами-то они хороши:
ума палата. Я вот во столечко это ценю.
— Старик вор и пьяница, — желчно продолжал Ганя, — я нищий,
муж сестры ростовщик, — было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!
— Этот муж сестры, ростовщик, тебя…
— Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуста.
— Чего ты злишься? — спохватилась Варя. — Ничего-то не
понимаешь, точно школьник. Ты думаешь, всё это могло повредить тебе в глазах
Аглаи? Не знаешь ты ее характера; она от первейшего жениха отвернется, а к
студенту каком-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала,
— вот ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах интересен
стал, если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу обстановку. Князь
ее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых, что
он на глаза всех идиот. Уж одно то, что она семью из-за него перемутит, — вот
что ей теперь любо. Э-эх, ничего-то вы не понимаете!
— Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, — загадочно
пробормотал Ганя, — только я всё-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Я
думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел
всего выговорить, когда я пристал…
— Стало быть, сам видишь, что и мимо его всё уже известно.
Да и чего тебе теперь? Чего надеешься? А если б и оставалась еще надежда, то
это бы только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.
— Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весь
романизм. Всё до известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.
— Аглая-то бы струсила? — вспылила Варя, презрительно
поглядев на брата: — а низкая, однако же, у тебя душонка! Не стоите вы все
ничего. Пусть она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.
— Ну, ничего, ничего, не сердись, — самодовольно пробормотал
опять Ганя.
— Мне мать только жаль, — продолжала Варя, — боюсь, чтоб эта
отцовская история до нее не дошла, ах, боюсь!
— И наверно дошла, — заметил Ганя.
Варя было встала, чтоб отправиться на верх к Нине
Александровне, но остановилась и внимательно посмотрела на брата.
— Кто же ей мог сказать?
— Ипполит, должно быть. Первым удовольствием, я думаю, почел
матери это отрапортовать, как только к нам переехал.
— Да почему он-то знает, скажи мне, пожалуста? Князь и
Лебедев никому решили не говорить, Коля даже ничего не знает.
— Ипполит-то? Сам узнал. Представить не можешь, до какой
степени это хитрая тварь; какой он сплетник, какой у него нос, чтоб отыскать
чутьем всё дурное, всё что скандально. Ну, верь не верь, а я убежден, что он
Аглаю успел в руки взять! А не взял, так возьмет. Рогожин с ним тоже в сношения
вошел. Как это князь не замечает! И уж как ему теперь хочется меня подсидеть!
За личного врага меня почитает, я это давно раскусил, и с чего, что ему тут,
ведь умрет, я понять не могу! Но я его надую; увидишь, что не он меня, а я его
подсижу.
— Зачем же ты переманил его, когда так ненавидишь? И стоит
он того, чтоб его подсиживать?
— Ты же переманить его к нам посоветовала.
— Я думала, что он будет полезен; а знаешь, что он сам
теперь влюбился в Аглаю и писал к ней? Меня расспрашивали… чуть ли он к
Лизавете Прокофьевне не писал.
— В этом смысле неопасен! — сказал Ганя, злобно засмеявшись,
— впрочем, верно что-нибудь да не то. Что он влюблен, это очень может быть,
потому что мальчишка! Но… он не станет анонимные письма старухе писать. Это
такая злобная, ничтожная, самодовольная посредственность!.. Я убежден, я знаю
наверно, что он меня пред нею интриганом выставил, с того и начал. Я,
признаюсь, как дурак ему проговорился сначала; я думал, что он из одного мщения
к князю в мои интересы войдет; он такая хитрая тварь! О, я раскусил его теперь
совершенно. А про эту покражу он от своей же матери слышал, от капитанши.
Старик, если и решился на это, так для капитанши. Вдруг мне, ни с того ни с
сего, сообщает, что “генерал” его матери четыреста рублей обещал, и совершенно
этак ни с того, ни с сего, безо всяких церемоний. Тут я всё понял. И так мне в
глаза и заглядывает, с наслаждением с каким-то; мамаше он, наверно, то же
сказал, единственно из удовольствия сердце ей разорвать. И чего он не умирает,
скажи мне, пожалуста? Ведь обязался чрез три недели умереть, а здесь еще
потолстел! Перестает кашлять; вчера вечером сам говорил, что другой уже день
кровью не кашляет.
— Выгони его.
— Я не ненавижу его, а презираю, — гордо произнес Ганя. — Ну
да, да, пусть я его ненавижу, пусть! — вскричал он вдруг с необыкновенною
яростью; — и я ему выскажу это в глаза, когда он даже умирать будет, на своей
подушке! Если бы ты читала его исповедь, — боже! какая наивность наглости! Это
поручик Пирогов, это Ноздрев в трагедии, а главное — мальчишка! О, с каким бы
наслаждением я тогда его высек, именно чтоб удивить его. Теперь он всем мстит,
за то что тогда не удалось… Но что это? Там опять шум! Да что это, наконец,
такое? Я этого, наконец, не потерплю. Птицын! — вскричал он входящему в комнату
Птицыну: — что это, до чего у нас дело дойдет, наконец? Это… это…
Но шум быстро приближался, дверь вдруг распахнулась, и
старик Иволгин, в гневе, багровый, потрясенный, вне себя, тоже набросился на
Птицына. За стариком следовали Нина Александровна, Коля и сзади всех Ипполит.
II.
Ипполит уже пять дней как переселился в дом Птицына. Это
случилось как-то натурально, без особых слов и без всякой размолвки между ним и
князем; они не только не поссорились, но, с виду, как будто даже расстались
друзьями. Гаврила Ардалионович, так враждебный к Ипполиту на тогдашнем вечере,
сам пришел навестить его, уже на третий, впрочем, день после происшествия,
вероятно, руководимый какою-нибудь внезапною мыслью. Почему-то и Рогожин стал
тоже приходить к больному. Князю в первое время казалось, что даже и лучше
будет для “бедного мальчика”, если он переселится из его дома. Но и во время
своего переселения Ипполит уже выражался, что он переселяется к Птицыну,
“который так добр, что дает ему угол”, и ни разу, точно нарочно, не выразился,
что переезжает к Гане, хотя Ганя-то и настоял, чтоб его приняли в дом. Ганя это
тогда же заметил и обидчиво заключил в свое сердце.
