События эти следовали одно за другим в таком порядке:
Когда Лебедев, после поездки своей в Петербург для
разыскания Фердыщенки, воротился в тот же день назад, вместе с генералом, то
ничего особенного не сообщил князю. Если бы князь не был в то время слишком
отвлечен и занят другими важными для него впечатлениями, то он мог бы скоро
заметить, что и в следовавшие за тем два дня Лебедев не только не представил
ему никаких разъяснений, но даже, напротив, как бы сам избегал почему-то
встречи с ним. Обратив, наконец, на это внимание, князь подивился, что в эти
два дня, при случайных встречах с Лебедевым, он припоминал его не иначе как в
самом сияющем расположении духа и всегда почти вместе с генералом. Оба друга не
расставались уже ни на минуту. Князь слышал иногда доносившиеся к нему сверху
громкие и быстрые разговоры, хохотливый, веселый спор; даже раз, очень поздно
вечером, донеслись к нему звуки внезапно и неожиданно раздавшейся
военно-вакхической песни, и он тотчас же узнал сиплый бас генерала. Но
раздавшаяся песня не состоялась и вдруг смолкла. Затем около часа еще
продолжался сильно-одушевленный и по всем признакам пьяный разговор. Угадать
можно было, что забавлявшиеся наверху друзья обнимались, и кто-то, наконец,
заплакал. Затем вдруг последовала сильная ссора, тоже быстро и скоро замолкшая.
Всё это время Коля был в каком-то особенно озабоченном настроении. Князь
большею частью не бывал дома и возвращался к себе иногда очень поздно; ему
всегда докладывали, что Коля весь день искал его и спрашивал. Но при встречах
Коля ничего не мог сказать особенного, кроме того, что решительно “недоволен”
генералом и теперешним его поведением: “таскаются, пьянствуют здесь недалеко в
трактире, обнимаются и бранятся на улице, поджигают друг друга и расстаться не
могут”. Когда князь заметил ему, что и прежде то же самое чуть ли не каждый
день было, то Коля решительно не знал, что на это ответить и как объяснить, в
чем именно заключается настоящее его беспокойство.
На утро после вакхической песни и ссоры, когда князь, часов
около одиннадцати, выходил из дому, пред ним вдруг явился генерал, чрезвычайно
чем-то взволнованный, почти потрясенный.
— Давно искал чести и случая встретить вас, многоуважаемый
Лев Николаевич, давно, очень давно, — пробормотал он, чрезвычайно крепко, почти
до боли сжимая руку князя, — очень, очень давно.
Князь попросил садиться.
— Нет, не сяду, к тому же я вас задерживаю, я — в другой
раз. Кажется, я могу при этом поздравить с… исполнением… желаний сердца.
— Каких желаний сердца?
Князь смутился. Ему, как и очень многим в его положении,
казалось, что решительно никто ничего не видит, не догадывается и не понимает.
— Будьте покойны, будьте покойны! Не потревожу деликатнейших
чувств. Сам испытывал и сам знаю, когда чужой… так сказать, нос… по пословице…
лезет туда, куда его не спрашивают. Я это каждое утро испытываю. Я по другому
делу пришел, по важному. По очень важному делу, князь.
Князь еще раз попросил сесть и сел сам.
— Разве на одну секунду… Я пришел за советом. Я, конечно,
живу без практических целей, но уважая самого себя и… деловитость, в которой
так манкирует русский человек, говоря вообще… желаю поставить себя, и жену мою,
и детей моих в положение… одним словом, князь, я ищу совета.
Князь с жаром похвалил его намерение.
— Ну, это всё вздор, — быстро прервал генерал, — я, главное,
не о том, я о другом и о важном. И именно решился разъяснить вам, Лев
Николаевич, как человеку, в искренности приема и в благородстве чувств которого
я уверен, как… как… Вы не удивляетесь моим словам, князь?
Князь если не с особенным удивлением, то с чрезвычайным
вниманием и любопытством следил за своим гостем. Старик был несколько бледен,
губы его иногда слегка вздрагивали, руки как бы не могли найти спокойного
места. Он сидел только несколько минут и уже раза два успел для чего-то вдруг
подняться со стула и вдруг опять сесть, очевидно, не обращая ни малейшего
внимания на свои маневры. На столе лежали книги; он взял одну, продолжая
говорить, заглянул в развернутую страницу, тотчас же опять сложил и положил на
стол, схватил другую книгу, которую уже не развертывал, а продержал всё
остальное время в правой руке, беспрерывно махая ею по воздуху.
— Довольно! — вскричал он вдруг: — вижу, что я вас сильно
обеспокоил.
— Да нисколько же, помилуйте, сделайте одолжение, я,
напротив, вслушиваюсь и желаю догадаться…
— Князь! Я желаю поставить себя в положение уважаемое… я
желаю уважать самого себя и… права мои.
— Человек с таким желанием уже тем одним достоин всякого
уважения.
Князь высказал свою фразу из прописей в твердой уверенности,
что она произведет прекрасное действие. Он как-то инстинктивно догадался, что
какою-нибудь подобною, пустозвонною, но приятною, фразой, сказанною кстати,
можно вдруг покорить и умирить душу такого человека и особенно в таком
положении, как генерал. Во всяком случае надо было отпустить такого гостя с
облегченным сердцем, и в том была задача.
Фраза польстила, тронула и очень понравилась: генерал вдруг
расчувствовался, мгновенно переменил тон и пустился в восторженно-длинные объяснения.
Но как ни напрягался князь, как ни вслушивался, он буквально ничего не мог
понять. Генерал говорил минут десять, горячо, быстро, как бы не успевая
выговаривать свои теснившиеся толпой мысли; даже слезы заблистали под конец в
его глазах, но всё-таки это были одни фразы без начала и конца, неожиданные
слова и неожиданные мысли, быстро и неожиданно прорывавшиеся и перескакивавшие
одна чрез другую.
— Довольно! Вы меня поняли, и я спокоен, — заключил он вдруг
вставая; — сердце, как ваше, не может не понять страждущего. Князь, вы
благородны как идеал! Что пред вами другие? Но вы молоды, и я благословляю вас.
В конце концов я пришел вас просить назначить мне час для важного разговора, и
вот в чем главнейшая надежда моя. Я ищу одной дружбы и сердца, князь; я никогда
не мог сладить с требованиями моего сердца.
— Но почему же не сейчас? Я готов выслушать…
— Нет, князь, нет! — горячо прервал генерал: — не сейчас!
Сейчас есть мечта! Это слишком, слишком важно, слишком важно! Этот час
разговора будет часом окончательной судьбы. Это будет час мой, и я бы не желал,
чтобы нас мог прервать в такую святую минуту первый вошедший, первый наглец, и
нередко такой наглец, — нагнулся он вдруг к князю со странным, таинственным и
почти испуганным шепотом, — такой наглец, который не стоит каблука… с ноги
вашей, возлюбленный князь! О, я не говорю: с моей ноги! Особенно заметьте себе,
что я не упоминал про мою ногу; ибо слишком уважаю себя, чтобы высказать это
без обиняков; но только вы один и способны понять, что, отвергая в таком случае
и мой каблук, я выказываю, может быть, чрезвычайную гордость достоинства. Кроме
вас никто другой не поймет, а он во главе всех других. Он ничего не понимает,
князь; совершенно, совершенно неспособен понять! Нужно иметь сердце, чтобы
понять!
