— Шаррас! О, я был сам в негодовании! Я тогда же написал к
нему, но… я собственно не помню теперь… Вы спрашиваете, занят ли я был службой?
О, нет! Меня назвали камер-пажом, но я уже и тогда не считал это серьезным. При
том же Наполеон очень скоро потерял всякую надежду приблизить к себе русских, и
уж, конечно, забыл бы и обо мне, которого приблизил из политики, если бы… если
б он не полюбил меня лично, я смело говорю это теперь. Меня же влекло к нему
сердце. Служба не спрашивалась: надо было являться иногда во дворец и…
сопровождать верхом императора на прогулках, вот и всё. Я ездил верхом
порядочно. Выезжал он пред обедом, в свите обыкновенно бывали Даву, я, мамелюк
Рустан…
— Констан, — выговорилось с чего-то вдруг у князя.
— Н-нет, Констана тогда не было; он ездил тогда с письмом… к
императрице Жозефине; но вместо него два ординарца, несколько польских улан…
ну, вот и вся свита, кроме генералов, разумеется, и маршалов, которых Наполеон
брал с собой, чтоб осматривать с ними местность, расположение войск,
советоваться… Всего чаще находился при нем Даву, как теперь помню: огромный,
полный, хладнокровный человек в очках, с странным взглядом. С ним чаще всего
советовался император. Он ценил его мысли. Помню, они совещались уже несколько
дней; Даву приходил и утром, и вечером, часто даже спорили; наконец. Наполеон
как бы стал соглашаться. Они были вдвоем в кабинете, я третий, почти не
замеченный ими. Вдруг взгляд Наполеона случайно падает на меня, странная мысль
мелькает в глазах его: “Ребенок! — говорит он мне вдруг, — как ты думаешь: если
я приму православие и освобожу ваших рабов, пойдут за мной русские или нет?” —
“Никогда!” — вскричал я в негодовании. Наполеон был поражен. “В заблиставших
патриотизмом глазах этого ребенка, — сказал он, — я прочел мнение всего
русского народа. Довольно, Даву! Всё это фантазии! Изложите ваш другой проект”.
— Да, но и этот проект была сильная мысль! — сказал князь,
видимо интересуясь: — так вы приписываете этот проект Даву?
— По крайней мере, они совещались вместе. Конечно, мысль
была Наполеоновская, орлиная мысль, но и другой проект был тоже мысль… Это тот
самый знаменитый “conseil du lion”,
[36]
как сам Наполеон назвал этот совет
Даву. Он состоял в том, чтобы затвориться в Кремле со всем войском, настроить
бараков, окопаться укреплениями, расставить пушки, убить по возможности более
лошадей и посолить их мясо; по возможности более достать и намародерничать
хлеба, и прозимовать до весны; а весной пробиться чрез русских. Этот проект
сильно увлек Наполеона. Мы ездили каждый день кругом кремлевских стен, он
указывал, где ломать, где строить, где люнет, где равелин, где ряд блок-гаузов,
— взгляд, быстрота, удар! Всё было, наконец, решено; Даву приставал за
окончательным решением. Опять они были наедине, и я третий. Опять Наполеон
ходил по комнате, скрестя руки. Я не мог оторваться от его лица, сердце мое
билось. — “Я иду”, — сказал Даву. — “Куда?” — спросил Наполеон. — “Солить
лошадей”, — сказал Даву. Наполеон вздрогнул, решалась судьба. “Дитя! — сказал
он мне вдруг: — что ты думаешь о нашем намерении?” Разумеется, он спросил у
меня так, как иногда человек величавшего ума, в последнее мгновение, обращается
к орлу или решетке. Вместо Наполеона, я обращаюсь к Даву и говорю, как бы во
вдохновении: “Улепетывайте-ка, генерал, во-свояси!” Проект был разрушен. Даву
пожал плечами и, выходя, сказал шепотом: “Bah! Il devient supersticieux!”
[37]
А
назавтра же было объявлено выступление.
— Всё это чрезвычайно интересно, — произнес князь ужасно
тихо, — если это всё так и было… то-есть, я хочу сказать… — поспешил-было он
поправиться.
— О, князь! — вскричал генерал, упоенный своим рассказом до
того, что, может быть, уже не мог бы остановиться даже пред самою крайнею
неосторожностью: — вы говорите: “всё это было”! Но было более, уверяю вас, что
было гораздо более! Всё это только факты мизерные, политические. Но повторяю же
вам, я был свидетелем ночных слез и стонов этого великого человека; а этого уж
никто не видел кроме меня! Под конец, правда, он уже не плакал, слез не было,
но только стонал иногда; но лицо его всё более и более подергивалось как бы
мраком. Точно вечность уже осеняла его мрачным крылом своим. Иногда, по ночам,
мы проводили целые часы одни, молча — мамелюк Рустан храпит, бывало, в соседней
комнате; ужасно крепко спал этот человек. “Зато он верен мне и династии”,
говорил про него Наполеон. Однажды мне было страшно больно, и вдруг он заметил
слезы на глазах моих; он посмотрел на меня с умилением: “Ты жалеешь меня!”
вскричал он: “ты, дитя, да еще, может быть, пожалеет меня и другой ребенок, мой
сын, le roi de Rome;
[38]
остальные все, все меня ненавидят, а братья первые
продадут меня в несчастии!” Я зарыдал и бросился к нему; тут и он не выдержал;
мы обнялись, и слезы наши смешались. “Напишите, напишите письмо к императрице
Жозефине!” прорыдал я ему. Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: “Ты
напомнил мне о третьем сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!”
Тут же сел и написал то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен
Констан.
— Вы сделали прекрасно, — сказал князь; — среди злых мыслей,
вы навели его на доброе чувство.
— Именно, князь, и как прекрасно вы это объясняете,
“сообразно с собственным вашим сердцем! — восторженно вскричал генерал, и,
странно, настоящие слезы заблистали в глазах его. — Да, князь, да, это было
великое зрелище! И знаете ли, я чуть не уехал за ним в Париж и уж, конечно,
разделил бы с ним “знойный остров заточенья”, но увы! судьбы наши разделились!
Мы разошлись: он — на знойный остров, где хотя раз, в минуту ужасной скорби,
вспомнил, может быть, о слезах бедного мальчика, обнимавшего и простившего его
в Москве; я же был отправлен в кадетский корпус, где нашел одну муштровку,
грубость товарищей и… Увы! Всё пошло прахом! “Я не хочу тебя отнять у твоей
матери и не беру с собой!” сказал он мне в день ретирады, “но я желал бы
что-нибудь для тебя сделать”. Он уже садился на коня: “Напишите мне что-нибудь
в альбом моей сестры, на память”, произнес я, робея, потому что он был очень
расстроен и мрачен. Он вернулся, спросил перо, взял альбом: “Каких лет твоя
сестра?” — спросил он меня, уже держа перо. — “Трех лет”, — отвечал я. —
“Petite fille alors”.
[39]
И черкнул в альбом:
“Ne mentez jamais!
Napoléon, votre ami sincére”.
[40]
Такой совет и в такую минуту, согласитесь, князь!
— Да, это знаменательно.
— Этот листок, в золотой рамке, под стеклом, всю жизнь провисел
у сестры моей в гостиной, на самом видном месте, до самой смерти ее — умерла в
родах; где он теперь — не знаю… но… ах, боже мой! Уже два часа! Как задержал я
вас, князь! Это непростительно.
