— Именно.
— У меня… у меня теперь сто тридцать пять тысяч, —
пробормотал князь, закрасневшись.
— Только-то? — громко и откровенно удивилась Аглая,
нисколько не краснея: — впрочем, ничего; особенно если с экономией… Намерены
служить?
— Я хотел держать экзамен на домашнего учителя…
— Очень кстати; конечно, это увеличит наши средства.
Полагаете вы быть камер-юнкером?
— Камер-юнкером? Я никак этого не воображал, но… Но тут не
утерпели обе сестры и прыснули со смеху. Аделаида давно уже заметила в
подергивающихся чертах лица Аглаи признаки быстрого и неудержимого смеха,
который она сдерживала покамест изо всей силы. Аглая грозно было посмотрела на
рассмеявшихся сестер, но и секунды сама не выдержала, и залилась самым
сумасшедшим, почти истерическим хохотом; наконец вскочила и выбежала из
комнаты.
— Я так и знала, что один только смех и больше ничего! —
вскричала Аделаида: — с самого начала, с ежа.
— Нет, вот этого уж не позволю, не позволю! — вскипела вдруг
гневом Лизавета Прокофьевна и быстро устремилась вслед за Аглаей. За нею тотчас
же побежали и сестры. В комнате остались князь и отец семейства.
— Это, это… мог ты вообразить что-нибудь подобное. Лев
Николаич? — резко вскричал генерал, видимо, сам не понимая, что хочет сказать;
— нет, серьезно, серьезно говоря?
— Я вижу, что Аглая Ивановна надо мной смеялась, — грустно
ответил князь.
— Подожди, брат; я пойду, а ты подожди… потому… объясни мне
хоть ты, Лев Николаич, хоть ты: как всё это случилось, и что всё это означает,
во всем, так сказать, его целом? Согласись, брат, сам, — я отец; всё-таки ведь
отец же, потому я ничего не понимаю; так хоть ты-то объясни!
— Я люблю Аглаю Ивановну; она это знает и… давно кажется,
знает.
Генерал вскинул плечами.
— Странно, странно… и очень любишь?
— Очень люблю.
— Странно, странно это мне всё. То-есть такой сюрприз и
удар, что… Видишь ли, милый, я не насчет состояния (хоть и ожидал, что у тебя
побольше), но… мне счастье дочери… наконец… способен ли ты, так сказать,
составить это… счастье-то? И… и… что это: шутка или правда с ее-то стороны?
То-есть не с твоей, а с ее стороны?
Из-за дверей раздался голосок Александры Ивановны; звали
папашу.
— Подожди, брат, подожди! Подожди и обдумай, а я сейчас… —
проговорил он второпях, и почти испуганно устремился на зов Александры.
Он застал супругу и дочку в объятиях одну у другой и
обливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения.
Аглая целовала у матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг ко
дружке.
— Ну, вот, погляди на нее, Иван Федорыч, вот она вся теперь!
— сказала Лизавета Прокофьевна.
Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико от
мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула к нему,
крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять бросилась к мамаше и
совсем уже спряталась лицом на ее груди, чтоб уж никто не видал, и тотчас опять
заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.
— Ну, что же, что же ты с нами-то делаешь, жестокая ты
девочка, после этого, вот что! — проговорила она, но уже радостно, точно ей
дышать стало вдруг легче.
— Жестокая! да, жестокая! — подхватила вдруг Аглая. —
Дрянная! Избалованная! Скажите это папаше. Ах, да, ведь он тут. Папа, вы тут?
Слышите! — рассмеялась она сквозь слезы.
— Милый друг, идол ты мой! — целовал ее руку весь просиявший
от счастья генерал. (Аглая не отнимала руки.) — Так ты, стало быть, любишь
этого… молодого человека?..
— Ни-ни-ни! Терпеть не могу… вашего молодого человека,
терпеть не могу! — вдруг вскипела Аглая и подняла голову: — и если вы, папа,
еще раз осмелитесь… я вам серьезно говорю; слышите: серьезно говорю!
И она, действительно, говорила серьезно: вся даже
покраснела, и глаза блистали. Папаша осекся и испугался, но Лизавета
Прокофьевна сделала ему знак из-за Аглаи, и он понял в нем: “не расспрашивай”.
— Если так, ангел мой, то ведь как хочешь, воля твоя, он там
ждет один; не намекнуть ли ему, деликатно, чтоб он уходил?
Генерал, в свою очередь, мигнул Лизавете Прокофьевне.
— Нет, нет, это уж лишнее; особенно если “деликатно”:
выйдите к нему сами; я выйду потом, сейчас. Я хочу у этого… молодого человека
извинения попросить, потому что я его обидела.
— И очень обидела, — серьезно подтвердил Иван Федорович.
— Ну, так… оставайтесь лучше вы все здесь, а я пойду сначала
одна, вы же сейчас за мной, в ту же секунду приходите; так лучше.
Она уже дошла до дверей, но вдруг воротилась.
— Я рассмеюсь! Я умру со смеху! — печально сообщила она.
Но в ту же секунду повернулась и побежала к князю.
— Ну, что ж это такое? Как ты думаешь? — наскоро проговорил
Иван Федорович.
— Боюсь и выговорить, — так же наскоро ответила Лизавета
Прокофьевна, — а по-моему ясно.
— И по-моему ясно. Ясно как день. Любит.
— Мало того что любит, влюблена! — отозвалась Александра
Ивановна: — только в кого бы, кажется?
— Благослови ее бог, коли ее такая судьба! — набожно
перекрестилась Лизавета Прокофьевна.
— Судьба, значит, — подтвердил генерал, — и от судьбы не
уйдешь!
И все пошли в гостиную, а там опять ждал сюрприз.
Аглая не только не расхохоталась, подойдя к князю, как
опасалась того, но даже чуть не с робостью сказала ему:
— Простите глупую, дурную, избалованную девушку (она взяла
его за руку), и будьте уверены, что все мы безмерно вас уважаем. А если я
осмелилась обратить в насмешку ваше прекрасное… доброе простодушие, то простите
меня как ребенка, за шалость; простите, что я настаивала на нелепости, которая,
конечно, не может иметь ни малейших последствий…
Последние слова Аглая выговорила с особенным ударением.
Отец, мать и сестры, все поспели в гостиную, чтобы всё это
видеть и выслушать, и всех поразила “нелепость, которая не может иметь ни
малейших последствий”, а еще более серьезное настроение Аглаи, с каким она
высказалась об этой нелепости. Все переглянулись вопросительно; но князь,
кажется, не понял этих слов и был на высшей степени счастья.
— Зачем вы так говорите, — бормотал он, — зачем вы… просите…
прощения…
Он хотел даже выговорить, что он недостоин, чтоб у него
просили прощения. Кто знает, может, он и заметил значение слов “о нелепости,
которая не может иметь ни малейших последствий”, но как странный человек, может
быть, даже обрадовался этим словам. Бесспорно, для него составляло уже верх
блаженства одно то, что он опять будет беспрепятственно приходить к Аглае, что
ему позволят с нею говорить, с нею сидеть, с нею гулять, и, кто знает, может
быть, этим одним он остался бы доволен на всю свою жизнь! (Вот этого-то
довольства, кажется, и боялась Лизавета Прокофьевна про себя; она угадывала
его; многого она боялась про себя, чего и выговорить сама не умела.)
