— Ага! Вы, кажется, теряете хладнокровие и начинаете
удивляться? Очень рад, что вы на человека хотите походить. За это я вас потешу.
Вот что значит услуживать молодым и высоким душой девицам: я сегодня от нее
пощечину получил!
— Нр-нравственную? — невольно как-то спросил князь.
— Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого рука не
подымется на такого как я; даже и женщина теперь не ударит; даже Ганечка не
ударит! хоть одно время вчера я так и думал, что он на меня наскочит… Бьюсь об
заклад, что знаю, о чем вы теперь думаете? Выдумаете: “положим, его не надо
бить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, — даже
должно…” У вас на лице написано, что вы это думаете, в эту самую секунду.
— Никогда я этого не думал! — с отвращением проговорил князь.
— Не знаю, мне ночью снилось сегодня, что меня задушил
мокрою тряпкой… один человек… ну, я вам скажу кто: представьте себе — Рогожин!
Как вы думаете, можно задушить мокрою тряпкой человека?
— Не знаю.
— Я слышал, что можно. Хорошо, оставим. Ну, за что же я
сплетник? За что она сплетником меня обругала сегодня? И заметьте себе, когда
уже всё до последнего словечка выслушала и даже переспросила… Но таковы
женщины! Для нее же я в сношения с Рогожиным вошел, с интересным человеком, для
ее же интереса ей личное свидание с Настасьей Филипповной устроил. Уж не за то
ли, что я самолюбие задел, намекнув, что она “объедкам” Настасьи Филипповны
обрадовалась? Да я это в ее же интересах всё время ей толковал, не отпираюсь,
два письма .ей написал в этом роде, и вот сегодня третье, свидание… Я ей давеча
с того и начал, что это унизительно с ее стороны… Да к тому же и слово-то об
“объедках” собственно не мое, а чужое; по крайней мере, у Ганечки все говорили;
да она же и сама подтвердила. Ну, так за что же я у ней сплетник? Вижу, вижу:
вам ужасно смешно теперь, на меня глядя, и бьюсь об заклад, что вы ко мне
глупые стихи примериваете:
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Ха-ха-ха! — залился он вдруг истерическим смехом, и закашлялся.
— Заметьте себе, — прохрипел он сквозь кашель, — каков Ганечка: говорит про
“объедки”, а сам-то теперь чем желает воспользоваться!
Князь долго молчал; он был в ужасе.
— Вы сказали про свиданье с Настасьей Филипповной? —
пробормотал он наконец.
— Э, да неужели и вправду вам неизвестно, что сегодня будет
свидание Аглаи Ивановны с Настасьей Филипповной, для чего Настасья Филипповна и
выписана из Петербурга нарочно, чрез Рогожина, по приглашению Аглаи Ивановны и
моими стараниями, и находится теперь, вместе с Рогожиным, весьма недалеко от
вас, в прежнем доме, у той госпожи, у Дарьи Алексеевны… очень двусмысленной
госпожи, подруги своей, и туда-то, сегодня, в этот двусмысленный дом, и
направится Аглая Ивановна для приятельского разговора с Настасьей Филипповной и
для разрешения разных задач. Арифметикой заниматься хотят. Не знали? честное
слово?
— Это невероятно!
— Ну и хорошо, коли невероятно; впрочем, откуда же вам
знать? Хотя здесь муха пролетит — и уже известно: таково местечко! Но я вас
однако же предупредил, и вы можете быть мне благодарны. Ну, до свиданья — на
том свете, вероятно. Да вот еще что: я хоть и подличал пред вами, потому… для
чего же я стану свое терять, рассудите на милость? В вашу пользу что ли? Ведь я
ей “Исповедь” мою посвятил (вы этого не знали?). Да еще как приняла-то! Хе-хе!
Но уж пред нею-то я не подличал, пред ней-то уж ни в чем не виноват; она же
меня осрамила и подвела… А, впрочем, и пред вами не виноват ни в чем; если там
и упоминал на счет этих “объедков” и всё в этом смысле, то зато теперь вам и
день, и час, и адрес свидания сообщаю, и всю эту игру открываю… с досады,
разумеется, а не из великодушия. Прощайте, я болтлив как заика, или как
чахоточный; смотрите же, принимайте меры и скорее, если вы только стоите
названия человеческого. Свидание сегодня по вечеру, это верно.
Ипполит направился к двери, но князь крикнул ему, и тот
остановился в дверях.
— Стало быть, Аглая Ивановна, по вашему, сама придет сегодня
к Настасье Филипповне? — спросил князь. Красные пятна выступили на щеках и на
лбу его.
— В точности не знаю, но вероятно так, — ответил Ипполит,
полуоглядываясь; — да иначе, впрочем, и не может быть. Не Настасья же
Филипповна к ней? Да и не у Ганечки же; у того у самого почти покойник.
Генерал-то каков?
— Уж по одному этому быть не может! — подхватил князь. — Как
же она выйдет, если бы даже и хотела? Вы не знаете… обычаев в этом доме: она не
может отлучиться одна к Настасье Филипповне; это вздор!
— Вот видите, князь: никто не прыгает из окошек, а случись
пожар, так, пожалуй, и первейший джентльмен и первейшая дама выпрыгнет из
окошка. Коли уж придет нужда, так нечего делать, и к Настасье Филипповне наша
барышня отправится. А разве их там никуда не выпускают, ваших барышень-то?
— Нет, я не про то…
— А не про то, так ей стоит только сойти с крыльца и пойти
прямо, а там хоть и не возвращаться домой. Есть случаи, что и корабли сжигать
иногда можно, и домой можно даже не возвращаться; жизнь не из одних завтраков,
да обедов, да князей Щ. состоит. Мне кажется, вы Аглаю Ивановну за барышню или
за пансионерку какую-то принимаете; я уже про это ей говорил; она, кажется,
согласилась. Ждите часов в семь или в восемь… Я бы на вашем месте послал туда
посторожить, чтоб уж так ровно ту минуту улучить, когда она с крыльца сойдет.
Ну, хоть Колю пошлите; он с удовольствием пошпионит, будьте уверены, для вас,
то-есть… потому что всё ведь это относительно… Ха-ха!
Ипполит вышел. Князю не для чего было просить кого-нибудь
шпионить, если бы даже он был и способен на это. Приказание ему Аглаи сидеть
дома теперь почти объяснялось: может быть, она хотела за ним зайти. Правда,
может быть, она именно не хотела, чтоб он туда попал, а потому и велела ему
дома сидеть… Могло быть и это. Голова его кружилась; вся комната ходила кругом.
Он лег на диван и закрыл глаза.
Так или этак, а дело было решительное, окончательное. Нет,
князь не считал Аглаю за барышню или за пансионерку; он чувствовал теперь, что
давно уже боялся и именно чего-нибудь в этом роде; но для чего она хочет ее
видеть? Озноб проходил по всему телу князя; опять он был в лихорадке.
Нет, он не считал ее за ребенка! Его ужасали иные взгляды ее
в последнее время, иные слова. Иной раз ему казалось, что она как бы уж слишком
крепилась, слишком сдерживалась, и он припоминал, что это его пугало. Правда,
во все эти дни он старался не думать об этом, гнал тяжелые мысли, но что
таилось в этой душе? Этот вопрос давно его мучил, хотя он и верил в эту душу. И
вот всё это должно было разрешиться и обнаружиться сегодня же. Мысль ужасная! И
опять — “эта женщина”! Почему ему всегда казалось, что эта женщина явится
именно в самый последний момент и разорвет всю судьбу его как гнилую нитку? Что
ему всегда казалось это, в этом он готов был теперь поклясться, хотя был почти
в полубреду. Если он старался забыть о ней в последнее время, то единственно
потому, что боялся ее. Что же: любил он эту женщину, или ненавидел? Этого
вопроса он ни разу не задал себе сегодня; тут сердце его было чисто: он знал,
кого он любил… Он не столько свидания их обеих боялся, не странности, не
причины этого свидания, ему неизвестной, не разрешения его чем бы то ни было, —
он самой Настасьи Филипповны боялся. Он вспомнил уже потом, чрез несколько
дней, что в эти лихорадочные часы почти всё время представлялись ему ее глаза,
ее взгляд, слышались ее слова — странные какие-то слова, хоть и не много потом
осталось у него в памяти после этих лихорадочных и тоскливых часов. Едва
запомнил он, например, как Вера принесла ему обедать, и он обедал, не помнил,
спал ли он после обеда или нет? Он знал только, что начал совершенно ясно всё
отличать в этот вечер только с той минуты, когда Аглая вдруг вошла к нему на
террасу, и он вскочил с дивана и вышел на средину комнаты ее встретить: было
четверть восьмого. Аглая была одна-одинешенька, одета просто и как бы наскоро,
в легоньком бурнусике. Лицо ее было бледно как и давеча, а глаза сверкали ярким
и сухим блеском; такого выражения глаз он никогда не знал у нее. Она
внимательно его оглядела.
