— Вы совершенно готовы, — заметила она тихо и как бы
спокойно, — одеты, и шляпа в руках; стало быть, вас предупредили, и я знаю кто:
Ипполит?
— Да, он мне говорил… — пробормотал князь почти полумертвый.
— Пойдемте же: вы знаете, что вы должны меня сопровождать
непременно. Вы ведь на столько в силах, я думаю, чтобы выйти?
— Я в силах, но… разве это возможно?
Он оборвался в одно мгновение и уже ничего не мог вымолвить
более. Это была единственная попытка его остановить безумную, а затем он сам
пошел за нею как невольник. Как ни были смутны его мысли, он всё-таки понимал,
что она и без него пойдет туда, а стало быть, он во всяком случае должен был
идти за нею. Он угадывал какой силы ее решимость; не ему было остановить этот
дикий порыв. Они шли молчаливо, всю дорогу почти не сказали ни слова. Он только
заметил, что она хорошо знает дорогу, и когда хотел-было обойти одним переулком
подальше, потому что там дорога была пустыннее, и предложил ей это, она
выслушала, как бы напрягая внимание, и отрывисто ответила: “всё равно!” Когда
они уже почти вплоть подошли к дому Дарьи Алексеевны (большому и старому
деревянному дому), с крыльца вышла одна пышная барыня и с нею молодая девица;
обе сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску, громко смеясь и
разговаривая, и ни разу даже и не взглянули на подходивших, точно и не
приметили. Только что коляска отъехала, дверь тотчас же отворилась в другой
раз, и поджидавший Рогожин впустил князя и Аглаю и запер за ними дверь.
— Во всем доме никого теперь, кроме нас вчетвером, — заметил
он вслух и странно посмотрел на князя.
В первой же комнате ждала и Настасья Филипповна, тоже одетая
весьма просто и вся в черном; она встала на встречу, но не улыбнулась и даже
князю не подала руки.
Пристальный и беспокойный ее взгляд нетерпеливо устремился
на Аглаю. Обе сели поодаль одна от другой, Аглая на диване в углу комнаты,
Настасья Филипповна у окна. Князь и Рогожин не садились, да их и не пригласили
садиться. Князь с недоумением и как бы с болью опять поглядел на Рогожина, но
тот улыбался всё прежнею своею улыбкой. Молчание продолжалось еще несколько
мгновений.
Какое-то зловещее ощущение прошло наконец по лицу Настасьи
Филипповны; взгляд ее становился упорен, тверд и почти ненавистен, ни на одну
минуту не отрывался он от гостьи. Аглая видимо была смущена, но не робела.
Войдя, она едва взглянула на свою соперницу, и покамест всё время сидела
потупив глаза, как бы в раздумьи. Раза два, как бы нечаянно, она окинула
взглядом комнату; отвращение видимо изобразилось в ее лице, точно она боялась
здесь замараться. Она машинально оправляла свою одежду и даже с беспокойством
переменила однажды место, подвигаясь к углу дивана. Вряд ли она и сама
сознавала все свои движения; но бессознательность еще усиливала их обиду.
Наконец, она твердо и прямо поглядела в глаза Настасьи Филипповны и тотчас же ясно
прочла всё, что сверкало в озлобившемся взгляде ее соперницы. Женщина поняла
женщину; Аглая вздрогнула.
— Вы, конечно, знаете, зачем я вас приглашала, — выговорила
она наконец, но очень тихо и даже остановившись раза два на этой коротенькой
фразе.
— Нет, ничего не знаю, — ответила Настасья Филипповна, сухо
и отрывисто.
Аглая покраснела. Может быть, ей вдруг показалось ужасно
странно и невероятно, что она сидит теперь с этою женщиной, в доме “этой
женщины” и нуждается в ее ответе. При первых звуках голоса Настасьи Филипповны
как бы содрогание прошло по ее телу. Всё это, конечно, очень хорошо заметила
“эта женщина”.
— Вы всё понимаете… но вы нарочно делаете вид, будто… не
понимаете, — почти прошептала Аглая, угрюмо смотря в землю.
— Для чего же бы это? — чуть-чуть усмехнулась Настасья
Филипповна.
— Вы хотите воспользоваться моим положением… что я у вас в
доме, — смешно и неловко продолжала Аглая.
— В этом положении виноваты вы, а не я! — вспыхнула вдруг
Настасья Филипповна: — не вы мною приглашены, а я вами, и до сих пор не знаю
зачем?
Аглая надменно подняла голову:
— Удержите ваш язык; я не этим вашим оружием пришла с вами
сражаться…
— А! Стало быть, вы всё-таки пришли “сражаться”?
Представьте, я однако же думала, что вы… остроумнее…
Обе смотрели одна на другую уже не скрывая злобы. Одна из
этих женщин была та самая, которая еще так недавно писала к другой такие
письма. И вот всё рассеялось от первой встречи и с первых слов. Что же? В эту
минуту, казалось, никто из всех четверых находившихся в этой комнате и не
находил этого странным. Князь, который еще вчера не поверил бы возможности
увидеть это даже во сне, теперь стоял, смотрел и слушал, как бы всё это он
давно уже предчувствовал. Самый фантастический сон обратился вдруг в самую яркую
и резко обозначившуюся действительность. Одна из этих женщин до того уже
презирала в это мгновение другую и до того желала ей это высказать (может быть,
и приходила-то только для этого, как выразился на другой день Рогожин), что как
ни фантастична была эта другая, с своим расстроенным умом и больною душой,
никакая заранее предвзятая идея не устояла бы, казалось, против ядовитого,
чистого женского презрения ее соперницы. Князь был уверен, что Настасья
Филипповна не заговорит сама о письмах; по сверкающим взглядам ее он догадался,
чего могут ей стоить теперь эти письма; но он отдал бы полжизни, чтобы не
заговаривала о них теперь и Аглая.
Но Аглая вдруг как бы скрепилась и разом овладела собой.
— Вы не так поняли, — сказала она, — я с вами не пришла…
ссориться, хотя я вас не люблю. Я… я пришла к вам… с человеческою речью.
Призывая вас, я уже решила, о чем буду вам говорить, и от решения не
отступлюсь, хотя бы вы и совсем меня не поняли. Тем для вас будет хуже, а не
для меня. Я хотела вам ответить на то, что вы мне писали, и ответить лично,
потому что мне это казалось удобнее. Выслушайте же мой ответ на все ваши
письма: мне стало жаль князя Льва Николаевича в первый раз в тот самый день,
когда я с ним познакомилась и когда потом узнала обо всем, что произошло на
вашем вечере. Мне потому его стало жаль, что он такой простодушный человек и по
простоте своей поверил, что может быть счастлив… с женщиной… такого характера.
Чего я боялась за него, то и случилось: вы не могли его полюбить, измучили его
и кинули. Вы потому его не могли любить, что слишком горды… нет, не горды, я
ошиблась, а потому что вы тщеславны… даже и не это: вы себялюбивы до…
сумасшествия, чему доказательством служат и ваши письма ко мне. Вы его, такого
простого, не могли полюбить, и даже, может быть, про себя презирали и смеялись
над ним, могли полюбить только один свой позор и беспрерывную мысль о том, что
вы опозорены, и что вас оскорбили. Будь у вас меньше позору, или не будь его
вовсе, вы были бы несчастнее… (Аглая с наслаждением выговаривала эти слишком уж
поспешно выскакивавшие, но давно уже приготовленные и обдуманные слова, тогда
еще обдуманные, когда и во сне не представлялось теперешнего свидания; она
ядовитым взглядом следила за эффектом их на искаженном от волнения лице
Настасьи Филипповны.) Вы помните, — продолжала она, — тогда он написал мне
письмо; он говорит, что вы про это письмо знаете и даже читали его? По этому
письму я всё поняла и верно поняла; он недавно мне подтвердил это сам, то-есть
всё, что я теперь вам говорю, слово в слово даже. После письма я стала ждать. Я
угадала, что вы должны приехать сюда, потому что вам нельзя же быть без
Петербурга: вы еще слишком молоды и хороши собой для провинции… Впрочем, это
тоже не мои слова, — прибавила она, ужасно покраснев, и с этой минуты краска
уже не сходила с ее лица, вплоть до самого окончания речи. — Когда я увидала
опять князя, мне стало ужасно за него больно и обидно. Не смейтесь; если вы
будете смеяться, то вы недостойны это понять…
