— Вы видите, что я не смеюсь, — грустно и строго проговорила
Настасья Филипповна.
— Впрочем, мне всё равно, смейтесь, как вам угодно. Когда я
стала его спрашивать сама, он мне сказал, что давно уже вас не любит, что даже
воспоминание о вас ему мучительно, но что ему вас жаль, и что когда он
припоминает о вас, то его сердце точно “пронзено на веки”. Я вам должна еще
сказать, что я ни одного человека не встречала в жизни, подобного ему по
благородному простодушию и безграничной доверчивости. Я догадалась после его
слов, что всякий, кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы ни обманул
его, он а потом всякому простит, и вот за это-то я его и полюбила…
Аглая остановилась на мгновение, как бы пораженная, как бы
самой себе не веря, что она могла выговорить такое слово; но в то же время
почти беспредельная гордость засверкала в ее взгляде; казалось, ей теперь было
уже всё равно, хотя бы даже “эта женщина” засмеялась сейчас над вырвавшимся у
нее признанием.
— Я вам всё сказала, и уж конечно вы теперь поняли, чего я
от вас хочу?
— Может быть, и поняла, но скажите сами, — тихо ответила
Настасья Филипповна.
Гнев загорелся в лице Аглаи.
— Я хотела от вас узнать, — твердо и раздельно произнесла
она, — по какому праву вы вмешиваетесь в его чувства ко мне? По какому праву вы
осмелились ко мне писать письма? По какому праву вы заявляете поминутно, ему и
мне, что вы его любите, после того, как сами же его кинули и от него с такою
обидой и… позором убежали?
— Я не заявляла ни ему, ни вам, что его люблю, — с усилием
выговорила Настасья Филипповна, — и… вы правы, я от него убежала… — прибавила
она едва слышно.
— Как не заявляли “ни ему, ни мне”? — вскричала Аглая: — а
письма-то ваши? Кто вас просил нас сватать и меня уговаривать идти за него?
Разве это не заявление? Зачем вы к нам напрашиваетесь? Я сначала было подумала,
что вы хотите, напротив, отвращение во мне к нему поселить тем, что к нам
замешались, и чтоб я его бросила; и потом только догадалась, в чем дело: вам
просто вообразилось, что вы высокий подвиг делаете всеми этими кривляниями… Ну,
могли ли вы его любить, если так любите свое тщеславие? Зачем вы просто не
уехали отсюда, вместо того, чтобы мне смешные письма писать? Зачем вы не
выходите теперь за благородного человека, который вас так любит и сделал вам
честь, предложив свою руку? Слишком ясно зачем: выйдете за Рогожина, какая же
тогда обида останется? Даже слишком уж много чести получите! Про вас Евгений
Павлыч сказал, что вы слишком много поэм прочли и “слишком много образованы для
вашего… положения”; что вы книжная женщина и белоручка; прибавьте ваше тщеславие,
вот и все ваши причины…
— А вы не белоручка?
Слишком поспешно, слишком обнаженно дошло дело до такой
неожиданной точки, неожиданной, потому что Настасья Филипповна, отправляясь в
Павловск, еще мечтала о чем-то, хотя, конечно, предполагала скорее дурное, чем
хорошее; Аглая же решительно была увлечена порывом в одну минуту, точно падала
с горы, и не могла удержаться пред ужасным наслаждением мщения. Настасье
Филипповне даже странно было так увидеть Аглаю; она смотрела на нее и точно
себе не верила, и решительно не нашлась в первое мгновение. Была ли она
женщина, прочитавшая много поэм, как предположил Евгений Павлович, или просто
была сумасшедшая, как уверен был князь, во всяком случае эта женщина, — иногда
с такими циническими и дерзкими приемами, — на самом деле была гораздо
стыдливее, нежнее и доверчивее, чем бы можно было о ней заключить. Правда, в
ней было много книжного, мечтательного, затворившегося в себе и
фантастического, но зато сильного и глубокого… Князь понимал это; страдание
выразилось в лице его. Аглая это заметила и задрожала от ненависти.
— Как вы смеете так обращаться ко мне? — проговорила она с
невыразимым высокомерием, отвечая на замечание Настасьи Филипповны.
— Вы, вероятно, ослышались, — удивилась Настасья Филипповна.
— Как обращалась я к вам?
— Если вы хотели быть честною женщиной, так отчего вы не
бросили тогда вашего обольстителя, Тоцкого, просто… без театральных
представлений? — сказала вдруг Аглая, ни с того, ни с сего.
— Что вы знаете о моем положении, чтобы сметь судить меня? —
вздрогнула Настасья Филипповна, ужасно побледнев.
— Знаю то, что вы не пошли работать, а ушли с богачом
Рогожиным чтобы падшего ангела из себя представить. Не удивляюсь, что Тоцкий от
падшего ангела застрелиться хотел!
— Оставьте! — с отвращением и как бы чрез боль проговорила
Настасья Филипповна: — вы так же меня поняли как… горничная Дарьи Алексеевны,
которая с женихом своим намедни у мирового судилась. Та бы лучше вас поняла…
— Вероятно, честная девушка и живет своим трудом. Почему
вы-то с таким презрением относитесь к горничной?
— Я не к труду с презрением отношусь, а к вам, когда вы об
труде говорите.
— Захотела быть честною, так в прачки бы шла.
Обе поднялись и бледные смотрели друг на друга.
— Аглая, остановитесь! Ведь это несправедливо, — вскричал
князь как потерянный. Рогожин уже не улыбался, но слушал сжав губы и скрестив
руки.
— Вот, смотрите на нее, — говорила Настасья Филипповна,
дрожа от озлобления, — на эту барышню! И я ее за ангела почитала! Вы без
гувернантки ко мне пожаловали, Аглая Ивановна?.. А хотите… хотите, я вам скажу
сейчас прямо, без прикрас, зачем вы ко мне пожаловали? Струсили, оттого и
пожаловали.
— Вас струсила? — спросила Аглая, вне себя от наивного и
дерзкого изумления, что та смела с нею так заговорить.
— Конечно, меня! Меня боитесь, если решились ко мне придти.
Кого боишься, того не презираешь. И подумать, что я вас уважала, даже до этой
самой минуты! А знаете, почему вы боитесь меня, и в чем теперь ваша главная
цель? Вы хотели сами лично удостовериться: больше ли он меня, чем вас, любит
или нет, потому что вы ужасно ревнуете…
— Он мне уже сказал, что вас ненавидит… — едва пролепетала
Аглая.
— Может быть; может быть, я и не стою его, только… только
солгали вы, я думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так сказать! Я,
впрочем, готова вам простить… во внимание к вашему положению… только всё-таки я
о вас лучше думала; думала, что вы и умнее, да и получше даже собой, ей богу!..
Ну, возьмите же ваше сокровище… вот он, на вас глядит, опомниться не может,
берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же минуту!..
Она упала в кресла и залилась слезами. Но вдруг что-то новое
заблистало в глазах ее; она пристально и упорно посмотрела на Аглаю, и встала с
места:
— А хочешь, я сейчас… при-ка-жу, слышишь ли? только ему
при-ка-жу, и он тотчас же бросит тебя и останется при мне навсегда и женится на
мне, а ты побежишь домой одна? Хочешь, хочешь? — крикнула она как безумная,
может быть, почти сама не веря, что могла выговорить такие слова.
