Аглая в испуге бросилась было к дверям, но остановилась в
дверях, как бы прикованная, и слушала.
— Хочешь, я прогоню Рогожина? Ты думала, что я уж и
повенчалась с Рогожиным для твоего удовольствия? Вот сейчас при тебе крикну:
“Уйди, Рогожин!” а князю скажу: “помнишь, что ты обещал?” Господи! Да для чего
же я себя так унизила пред ними? Да не ты ли же, князь, меня сам уверял, что
пойдешь за мною, что бы ни случилось со мной, и никогда меня не покинешь; что
ты меня любишь, и всё мне прощаешь и меня у… ува… Да, ты и это говорил! и я,
чтобы только тебя развязать, от тебя убежала, а теперь не хочу! За что она со
мной как с беспутной поступила? Беспутная ли я, спроси у Рогожина, он тебе
скажет! Теперь, когда она опозорила меня, да еще в твоих же глазах, и ты от
меня отвернешься, а ее под ручку с собой уведешь? Да будь же ты проклят после
того за то, что я в тебя одного поверила. Уйди, Рогожин, тебя не нужно! —
кричала она почти без памяти, с усилием выпуская слова из груди, с исказившимся
лицом и с запекшимися губами, очевидно, сама не веря ни на каплю своей
фанфаронаде, но в то же время хоть секунду еще желая продлить мгновение и
обмануть себя. Порыв был так силен, что, может быть, она бы и умерла, так, по
крайней мере, показалось князю. — Вот он, смотри! — прокричала она наконец
Аглае, указывая рукой на князя: — если он сейчас не подойдет ко мне, не возьмет
меня и не бросит тебя, то бери же его себе, уступаю, мне его не надо.
И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе, как
помешанные, смотрели на князя. Но он, может быть, и не понимал всей силы этого
вызова, даже наверно можно сказать. Он только видел пред собой отчаянное,
безумное лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него “пронзено
навсегда сердце”. Он не мог более вынести и с мольбой и упреком обратился к
Аглае, указывая на Настасью Филипповну:
— Разве это возможно! ведь она… сумасшедшая!
Но только это и успел выговорить, онемев под ужасным
взглядом Аглаи. В этом взгляде выразилось столько страдания и в то же время
бесконечной ненависти, что он всплеснул руками, вскрикнул и бросился к ней, но
уже было поздно! Она не перенесла даже и мгновения его колебания, закрыла
руками лицо, вскрикнула: “ах, боже мой!” и бросилась вон из комнаты, за ней
Рогожин, чтоб отомкнуть ей задвижку у дверей на улицу. Побежал и князь, но на
пороге обхватили его руками. Убитое, искаженное лицо Настасьи Филипповны
глядело на него в упор и посиневшие губы шевелились, спрашивая:
— За ней? За ней?..
Она упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в
комнату, положил в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял
стакан с водой; воротившийся Рогожин схватил его и брызнул ей в лицо воды; она
открыла глаза и с минуту ничего не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула,
вскрикнула и бросилась к князю.
— Мой! Мой! — вскричала она: — ушла гордая барышня?
ха-ха-ха! — смеялась она в истерике: — ха-ха-ха! Я его этой барышне отдавала!
Да зачем? для чего? Сумасшедшая! Сумасшедшая!.. Поди прочь, Рогожин, ха-ха-ха!
Рогожин пристально посмотрел на них, не сказал ни слова,
взял свою шляпу и вышел. Чрез десять минут князь сидел подле Настасьи
Филипповны, не отрываясь смотрел на нее, и гладил ее по головке и по лицу
обеими руками, как малое дитя. Он хохотал на ее хохот и готов был плакать на ее
слезы. Он ничего не говорил, но пристально вслушивался в ее порывистый,
восторженный и бессвязный лепет, вряд ли понимал что-нибудь, но тихо улыбался,
и чуть только ему казалось, что она начинала опять тосковать или плакать,
упрекать или жаловаться, тотчас же начинал ее опять гладить по головке и нежно
водить руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее как ребенка.
IX.
Прошло две недели после события, рассказанного в последней
главе, и положение действующих лиц нашего рассказа до того изменилось, что нам
чрезвычайно трудно приступать к продолжению без особых объяснений. И однако мы
чувствуем, что должны ограничиться простым изложением фактов, по возможности,
без особых объяснений, и по весьма простой причине: потому что сами, во многих
случаях, затрудняемся объяснить происшедшее. Такое предуведомление с нашей
стороны должно показаться весьма странным и неясным читателю: как рассказывать
то, о чем не имеешь ни ясного понятия, ни личного мнения? Чтобы не ставить себя
еще в более фальшивое положение, лучше постараемся объясниться на примере и,
может быть, благосклонный читатель поймет, в чем именно мы затрудняемся, тем
более, что этот пример не будет отступление а напротив прямым и
непосредственным продолжением рассказа.
Две недели спустя, то-есть уже в начале июля, и в
продолжение этих двух недель история нашего героя и особенно последнее
приключение этой истории обращаются в странный, весьма увеселительный, почти
невероятный и в то же время почти наглядный анекдот, распространяющийся
мало-по-малу по всем улицам, соседним с дачами Лебедева, Птицына, Дарии
Алексеевны, Епанчиных, короче сказать, почти по всему городу и даже по
окрестностям его. Почти всё общество, — туземцы, дачники, приезжающие на
музыку, — все принялись рассказывать одну и ту же историю, на тысячу разных
варияций, о том, как один князь, произведя скандал в честном и известном доме и
отказавшись от девицы из этого дома, уже невесты своей, увлекся известною лореткой,
порвал все прежние связи и, несмотря ни на что, несмотря на угрозы, несмотря на
всеобщее негодование публики, намеревается обвенчаться на-днях с опозоренною
женщиной, здесь же в Павловске, открыто, публично, подняв голову и смотря всем
прямо в глаза. Анекдот до того становился изукрашен скандалами, до того много
вмешано было в него известных и значительных лиц, до того придано было ему
разных фантастических и загадочных оттенков, а с другой стороны, он
представлялся в таких неопровержимых и наглядных фактах, что всеобщее
любопытство и сплетни были, конечно, очень извинительны. Самое тонкое, хитрое и
в то же время правдоподобное толкование оставалось за несколькими серьезными
сплетниками, из того слоя разумных людей, которые всегда, в каждом обществе, спешат
прежде всего уяснить другим событие, в чем находят свое призвание, а нередко и
утешение. По их толкованию, молодой человек, хорошей фамилии, князь, почти
богатый, дурачок, но демократ и помешавшийся на современном нигилизме,
обнаруженном господином Тургеневым, почти не умеющий говорить по-русски,
влюбился в дочь генерала Епанчина и достиг того, что его приняли в доме как
жениха. Но подобно тому французу-семинаристу, о котором только-что напечатан
был анекдот, и который нарочно допустил посвятить себя в сан священника,
нарочно сам просил этого посвящения, исполнил все обряды, все поклонения,
лобызания, клятвы и пр., чтобы на другой же день публично объявить письмом
своему епископу, что он, не веруя в бога, считает бесчестным обманывать народ и
кормиться от него даром, а потому слагает с себя вчерашний сан, а письмо свое
печатает в либеральных газетах, — подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в
своем роде и князь. Рассказывали, будто он нарочно ждал торжественного званого
вечера у родителей своей невесты, на котором он был представлен весьма многим
значительным лицам, чтобы вслух и при всех заявить свой образ мыслей, обругать
почтенных сановников, отказаться от своей невесты публично и с оскорблением, и,
сопротивляясь выводившим его слугам, разбить прекрасную китайскую вазу. К этому
прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой
человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но отказался от
нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать
себе в удовольствии жениться пред всем светом на потерянной женщине и тем
доказать, что в его убеждении нет ни потерянных, ни добродетельных женщин, а
есть только одна свободная женщина; что он в светское и старое разделение не
верит, а верует в один только “женский вопрос”. Что наконец потерянная женщина
в глазах его даже еще несколько выше, чем непотерянная. Это объяснение
показалось весьма вероятным и было принято большинством дачников, тем более,
что подтверждалось ежедневными фактами. Правда, множество вещей оставались
неразъясненными: рассказывали, что бедная девушка до того любила своего жениха,
по некоторым — “обольстителя”, что прибежала к нему на другой же день, как он
ее бросил, и когда он сидел у своей любовницы; другие уверяли, напротив, что
она им же была нарочно завлечена к любовнице, единственно из нигилизма, то-есть
для срама и оскорбления. Как бы то ни было, а интерес события возрастал
ежедневно, тем более, что не оставалось ни малейшего сомнения в том, что
скандальная свадьба действительно совершится.
