И вот, если бы спросили у нас разъяснения, — не насчет
нигилистических оттенков события, о, нет! — а просто лишь насчет того, в какой
степени удовлетворяет назначенная свадьба действительным желаниям князя, в чем
именно состоят в настоящую минуту эти желания, как именно определить состояние
духа нашего героя в настоящий момент, и прочее и прочее в этом же роде, то мы,
признаемся, были бы в большом затруднении ответить. Мы знаем только одно, что
свадьба назначена действительно, и что сам князь уполномочил Лебедева, Келлера
и какого-то знакомого Лебедева, которого тот представил князю на этот случай,
принять на себя все хлопоты по этому делу, как церковные, так и хозяйственные;
что денег велено было не жалеть, что торопила и настаивала на свадьбе Настасья
Филипповна; что шафером князя назначен был Келлер, по собственной его пламенной
просьбе, а к Настасье Филипповне — Бурдовский, принявший это назначение с
восторгом, и что день свадьбы назначен был в начале июля. Но кроме этих, весьма
точных обстоятельств, нам известны и еще некоторые факты, которые решительно
нас сбивают с толку, именно потому, что противоречат с предыдущими. Мы крепко
подозреваем, например, что, уполномочив Лебедева и прочих принять на себя все
хлопоты, князь чуть ли не забыл в тот же самый день, что у него есть и
церемониймейстер, и шафера, и свадьба, и что если он и распорядился поскорее,
передав другим хлопоты, то единственно для того, чтоб уж самому и не думать об
этом и даже, может быть, поскорее забыть об этом. О чем же думал он сам, в таком
случае, о чем хотел помнить и к чему стремился? Сомнения нет тоже, что тут не
было над ним никакого насилия (со стороны, например, Настасьи Филипповны), что
Настасья Филипповна действительно непременно пожелала скорей свадьбы, и что она
свадьбу выдумала, а вовсе не князь; но князь согласился свободно; даже как-то
рассеянно и в роде того, как если бы попросили у него какую-нибудь довольно
обыкновенную вещь. Таких странных фактов пред нами очень много, но они не
только не разъясняют, а, по нашему мнению, даже затемняют истолкование дела,
сколько бы мы их ни приводили; но однако представим еще пример:
Так, нам совершенно известно, что в продолжение этих двух
недель князь целые дни и вечера проводил вместе с Настасьей Филипповной, что
она брала его с собой на прогулки, на музыку; что он разъезжал с нею каждый
день в коляске; что он начинал беспокоиться о ней, если только час не видел ее
(стало быть, по всем признакам, любил ее искренно); что слушал ее с тихою и
кроткою улыбкой, о чем бы она ему ни говорила, по целым часам, и сам ничего
почти не говоря. Но мы знаем также, что он, в эти же дни, несколько раз, и даже
много раз, вдруг отправлялся к Епанчиным, не скрывая этого от Настасьи
Филипповны, от чего та приходила чуть не в отчаяние. Мы знаем, что у Епанчиных,
пока они оставались в Павловске, его не принимали, в свидании с Аглаей
Ивановной ему постоянно отказывали; что он уходил, ни слова не говоря, а на
другой же день шел к ним опять, как бы совершенно позабыв о вчерашнем отказе,
и, разумеется, получал новый отказ. Нам известно также, что час спустя после
того, как Аглая Ивановна выбежала от Настасьи Филипповны, а, может, даже и
раньше часу, князь уже был у Епанчиных, конечно, в уверенности найти там Аглаю,
и что появление его у Епанчиных произвело тогда чрезвычайное смущение и страх в
доме, потому что Аглая домой еще не возвратилась и от него только в первый раз
и услышали, что она уходила с ним к Настасье Филипповне. Рассказывали, что
Лизавета Прокофьевна, дочери и даже князь Щ. обошлись тогда с князем чрезвычайно
жестко, неприязненно, и что тогда же и отказали ему в горячих выражениях, и в
знакомстве, и в дружбе, особенно когда Варвара Ардалионовна вдруг явилась к
Лизавете Прокофьевне и объявила, что Аглая Ивановна уже с час как у ней в доме
в положении ужасном, и домой, кажется, идти не хочет. Это последнее известие
поразило Лизавету Прокофьевну более всего и было совершенно справедливо: выйдя
от Настасьи Филипповны, Аглая действительно скорей согласилась бы умереть, чем
показаться теперь на глаза своим домашним, и потому кинулась к Нине
Александровне. Варвара же Ардалионовна тотчас нашла с своей стороны необходимым
уведомить обо всем этом, нимало не медля, Лизавету Прокофьевну. И мать, и
дочери, все тотчас же бросились к Нине Александровне, за ними сам отец
семейства, Иван Федорович, только что явившийся домой; за ними же поплелся и
князь Лев Николаевич, несмотря на изгнание и жесткие слова; но, по распоряжению
Варвары Ардалионовны, его и там не пустили к Аглае. Дело кончилось, впрочем,
тем, что когда Аглая увидала мать и сестер, плачущих над нею и нисколько ее не
упрекающих, то бросилась к ним в объятия и тотчас же воротилась с ними домой.
Рассказывали, хотя слухи были и не совершенно точные, что Гавриле Ардалионовичу
и тут ужасно не посчастливилось; что, улучив время, когда Варвара Ардалионовна
бегала к Лизавете Прокофьевне, он, наедине с Аглаей, вздумал было заговорить о
любви своей; что, слушая его, Аглая, несмотря на всю свою тоску и слезы, вдруг
расхохоталась и вдруг предложила ему странный вопрос: сожжет ли он, в
доказательство своей любви, свой палец сейчас же на свечке? Гаврила
Ардалионович был, говорили, ошеломлен предложением и до того не нашелся,
выразил до того чрезвычайное недоумение в своем лице, что Аглая расхохоталась
на него, как в истерике, и убежала от него на верх к Нине Александровне, где
уже и нашли ее родители. Этот анекдот дошел до князя чрез Ипполита, на другой
день. Уже не встававший с постели Ипполит нарочно послал за князем, чтобы
передать ему это известие. Как дошел до Ипполита этот слух, нам неизвестно, но
когда и князь услышал о свечке и о пальце, то рассмеялся так, что даже удивил
Ипполита; потом вдруг задрожал и залился слезами… Вообще он был в эти дни в
большом беспокойстве и в необыкновенном смущении, неопределенном и мучительном.
Ипполит утверждал прямо, что находит его не в своем уме; но этого еще никак
нельзя было сказать утвердительно.
Представляя все эти факты и отказываясь их объяснить, мы
вовсе не желаем оправдать нашего героя в глазах наших читателей. Мало того, мы
вполне готовы разделить и самое негодование, которое он возбудил к себе даже в
друзьях своих. Даже Вера Лебедева некоторое время негодовала на него; даже Коля
негодовал; негодовал даже Келлер, до того времени как выбран был в шафера, не
говоря уже о самом Лебедеве, который даже начал интриговать против князя, и
тоже от негодования, и даже весьма искреннего. Но об этом мы скажем после.
Вообще же мы вполне и в высшей степени сочувствуем некоторым, весьма сильным и
даже глубоким по своей психологии словам Евгения Павловича, которые тот прямо и
без церемонии высказал князю, в дружеском разговоре, на шестой или на седьмой
день после события у Настасьи Филипповны. Заметим кстати, что не только сами
Епанчины, но и все принадлежавшие прямо или косвенно к дому Епанчиных нашли
нужным совершенно порвать с князем всякие отношения. Князь Щ., например, даже
отвернулся, встретив князя, и не отдал ему поклона. Но Евгений Павлович не
побоялся скомпрометировать себя, посетив князя, несмотря на то, что опять стал
бывать у Епанчиных каждый день и был принят даже с видимым усилением радушия.
Он пришел к князю ровно на другой день после выезда всех Епанчиных из
Павловска. Входя, он уже знал обо всех распространившихся в публике слухах,
даже, может, и сам им отчасти способствовал. Князь ему ужасно обрадовался и
тотчас же заговорил об Епанчиных; такое простодушное и прямое начало совершенно
развязало и Евгения Павловича, так что и он без обиняков приступил прямо к
делу.
