— Да-с, точно ведь и не тот самый человек лежит, во
гробе-то-с, которого мы еще так недавно к себе председателем посадили,
помните-с? — шепнул Лебедев князю: — кого ищете-с?
— Так, ничего, мне показалось…
— Не Рогожина?
— Разве он здесь?
— В церкви-с.
— То-то мне как будто его глаза показались, — пробормотал
князь в смущении, — да что ж… Зачем он? Приглашен?
— И не думали-с. Он ведь и незнакомый совсем-с. Здесь ведь
всякие-с, публика-с. Да чего вы так изумились? Я его теперь часто встречаю;
раза четыре уже в последнюю неделю здесь встречал, в Павловске.
— Я его ни разу еще не видал… с того времени, — пробормотал
князь.
Так как Настасья Филипповна тоже ни разу еще не сообщала ему
о том, что встречала “с тех пор” Рогожина, то князь и заключил теперь, что
Рогожин нарочно почему-нибудь на глаза не кажется. Весь этот день он был в
сильной задумчивости; Настасья же Филипповна была необыкновенно весела весь тот
день и в тот вечер.
Коля, помирившийся с князем еще до смерти отца, предложил
ему пригласить в шафера (так как дело было насущное и неотлагательное) Келлера
и Бурдовского. Он ручался за Келлера, что тот будет вести себя прилично, а
может быть, и “пригодится”, а про Бурдовского и говорить было нечего, человек
тихий и скромный. Нина Александровна и Лебедев замечали князю, что если уж
решена свадьба, то, по крайней мере, зачем в Павловске, да еще в дачный, в модный
сезон, зачем так публично? Не лучше ли в Петербурге, и даже на дому? Князю
слишком ясно было, к чему клонились все эти страхи; но он ответил коротко и
просто, что таково непременное желание Настасьи Филипповны.
Назавтра явился к князю и Келлер, повещенный о том, что он
шафер. Прежде чем войти, он остановился в дверях и, как только увидел князя,
поднял кверху правую руку с разогнутым указательным пальцем и прокричал в виде
клятвы:
— Не пью!
Затем подошел к князю, крепко сжал и потряс ему обе руки и
объявил, что, конечно, он в начале, как услышал, был враг, что и провозгласил
за билльярдом, и не почему другому, как потому, что прочил за князя и
ежедневно, с нетерпением друга, ждал видеть за ним не иначе как принцессу
де-Роган, или по крайней мере де-Шабо; но теперь видит сам, что князь мыслит,
по крайней мере, в двенадцать раз благороднее, чем все они “вместе взятые”! Ибо
ему нужны не блеск, не богатство и даже не почесть, а только — истина! Симпатии
высоких особ слишком известны, а князь слишком высок своим образованием, чтобы
не быть высокою особой, говоря вообще! “Но сволочь и всякая шушера судят иначе;
в городе, в домах, в собраниях, на дачах, на музыке, в распивочных, за
билльярдами, только и толку, только и крику, что о предстоящем событии. Слышал,
что хотят даже шаривари устроить под окнами, и это, так сказать, в первую ночь!
“Если вам нужен, князь, пистолет честного человека, то с полдюжины благородных
выстрелов готов обменять, прежде еще чем вы поднимитесь на другое утро с
медового ложа”. Советовал тоже, в опасении большого прилива жаждущих, по выходе
из церкви, пожарную трубу на дворе приготовить; но Лебедев воспротивился: “дом,
говорит, на щепки разнесут, в случае пожарной-то трубы”.
— Этот Лебедев интригует против вас, князь, ей богу! Они
хотят вас под казенную опеку взять, можете вы себе это представить, со всем, со
свободною волей и с деньгами, то-есть с двумя предметами, отличающими каждого
из нас от четвероногого! Слышал, доподлинно слышал! Одна правда истинная!
Князь припомнил, что как будто и сам он что-то в этом роде
уже слышал, но, разумеется, не обратил внимания. Он и теперь только рассмеялся
и тут же опять забыл. Лебедев действительно некоторое время хлопотал; расчеты
этого человека всегда зарождались как бы по вдохновению и от излишнего жару
усложнялись, разветвлялись и удалялись от первоначального пункта во все
стороны; вот почему ему мало что и удавалось в его жизни. Когда он пришел
потом, почти уже за день свадьбы, к князю каяться (у него была непременная
привычка приходить всегда каяться к тем, против кого он интриговал, и особенно
если не удавалось), то объявил ему, что он рожден Талейраном и неизвестно каким
образом остался лишь Лебедевым. Затем обнаружил пред ним всю игру, при чем
заинтересовал князя чрезвычайно. По словам его, он начал с того, что принялся
искать покровительства высоких особ, на которых бы в случае надобности ему
опереться, и ходил к генералу Ивану Федоровичу. Генерал Иван Федорович был в
недоумении, очень желал добра “молодому человеку”, но объявил, что “при всем
желании спасти, ему здесь действовать неприлично”. Лизавета Прокофьевна ни
слышать ни видеть его не захотела; Евгений Павлович и князь Щ. только руками
отмахивались. Но он, Лебедев, духом не упал и советовался с одним тонким
юристом, почтенным старичком, большим ему приятелем и почти благодетелем; тот
заключил, что это дело совершенно возможное, лишь бы были свидетели
компетентные умственного расстройства и совершенного помешательства, да при
этом, главное, покровительство высоких особ. Лебедев не уныл и тут, и однажды
привел к князю даже доктора, тоже почтенного старичка, дачника, с Анной на шее,
единственно для того, чтоб осмотреть, так сказать, самую местность,
ознакомиться с князем и покамест не официально, но, так сказать, дружески
сообщить о нем свое заключение. Князь помнил это посещение к нему доктора; он
помнил, что Лебедев еще накануне приставал к нему, что он нездоров, и когда
князь решительно отказался от медицины, то вдруг явился с доктором, под
предлогом, что сейчас они оба от господина Терентьева, которому очень худо, и
что доктор имеет кое-что сообщить о больном князю. Князь похвалил Лебедева и
принял доктора с чрезвычайным радушием. Тотчас же разговорились о больном
Ипполите; доктор попросил рассказать подробнее тогдашнюю сцену самоубийства, и
князь совершенно увлек его своим рассказом и объяснением события. Заговорили о
петербургском климате, о болезни самого князя, о Швейцарии, о Шнейдере.
Изложением системы лечения Шнейдера и рассказами князь до того заинтересовал
доктора, что тот просидел два часа; при этом курил превосходные сигары князя, а
со стороны Лебедева явилась превкусная наливка, которую принесла Вера, при чем
доктор, женатый и семейный человек, пустился перед Верой в особые комплименты,
чем и возбудил в ней глубокое негодование. Расстались друзьями. Выйдя от князя,
доктор сообщил Лебедеву, что если всё таких брать в опеку, так кого же бы
приходилось делать опекунами? На трагическое же изложение, со стороны Лебедева,
предстоящего в скорости события, доктор лукаво и коварно качал головой и
наконец заметил, что не говоря уже о том “мало ли кто на ком женится”,
обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной
красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и
капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и
мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого
князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о
хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть способствует к
заключению противоположному и для князя совершенно приятному…” Эта мысль
поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю: “теперь
кроме преданности и пролития крови ничего от меня не увидите; с тем и явился”.
