Накануне свадьбы князь оставил Настасью Филипповну в большом
одушевлении: из Петербурга прибыли от модистки завтрашние наряды, венчальное
платье, головной убор и прочее, и прочее. Князь и не ожидал, что она будет до
такой степени возбуждена нарядами; сам он всё хвалил, и от похвал его она
становилась еще счастливее. Но она проговорилась: она уже слышала, что в городе
негодование, и что действительно устраивается какими-то повесами шаривари, с
музыкой и чуть ли не со стихами, нарочно сочиненными, и что всё это чуть ли не
одобряется и остальным обществом. И вот ей именно захотелось теперь еще больше
поднять пред ними голову, затмить всех вкусом и богатством своего наряда, —
“пусть же кричат, пусть свистят, если осмелятся!” От одной мысли об этом у ней
сверкали глаза. Была у ней еще одна тайная мечта, но вслух она ее не
высказывала: ей мечталось, что Аглая, или по крайней мере кто-нибудь из
посланных ею, будет тоже в толпе, инкогнито, в церкви, будет смотреть и видеть,
и она про себя приготовлялась. Рассталась она с князем вся занятая этими
мыслями, часов в одиннадцать вечера; но еще не пробило и полуночи, как
прибежали к князю от Дарьи Алексеевны, чтобы “шел скорее, что очень худо”.
Князь застал невесту запертою в спальне, в слезах, в отчаянии, в истерике; она
долго ничего не слыхала, что говорили ей сквозь запертую дверь, наконец
отворила, впустила одного князя, заперла за ним дверь и пала пред ним на
колени. (Так по крайней мере передавала потом Дарья Алексеевна, успевшая
кое-что подглядеть.)
— Что я делаю! Что я делаю! Что я с тобой-то делаю! —
восклицала она, судорожно обнимая его ноги.
Князь целый час просидел с нею; мы не знаем, про что они
говорили. Дарья Алексеевна рассказывала, что они расстались через час
примиренно и счастливо. Князь присылал еще раз в эту ночь осведомиться; но
Настасья Филипповна уже заснула. На утро, еще до пробуждения ее, являлись еще
два посланные к Дарье Алексеевне от князя, и уже третьему посланному поручено
было передать, что “около Настасьи Филипповны теперь целый рой модисток и
парикмахеров из Петербурга, что вчерашнего и следу нет, что она занята, как
только может быть занята своим нарядом такая красавица пред венцом, и что
теперь, именно в сию минуту, идет чрезвычайный конгресс о том, что именно
надеть из бриллиантов и как надеть?” Князь успокоился совершенно.
Весь последующий анекдот об этой свадьбе рассказывался
людьми знающими следующим образом и, кажется, верно:
Венчание назначено было в восемь часов пополудни; Настасья
Филипповна готова была еще в семь. Уже с шести часов начали, мало-по-малу,
собираться толпы зевак кругом дачи Лебедева, но особенно у дома Дарьи
Алексеевны; с семи часов начала наполняться и церковь. Вера Лебедева и Коля
были в ужаснейшем страхе за князя; у них однако было много хлопот дома; они
распоряжались в комнатах князя приемом и угощением. Впрочем, после венца почти
и не предполагалось никакого собрания; кроме необходимых лиц, присутствующих
при бракосочетании, приглашены были Лебедевым Птицыны, Ганя, доктор с Анной на
шее, Дарья Алексеевна. Когда князь полюбопытствовал у Лебедева, для чего он
вздумал позвать доктора, “почти вовсе незнакомого”, то Лебедев самодовольно
отвечал: “Орден на шее, почтенный человек-с, для виду-с” — и рассмешил князя.
Келлер и Бурдовский, во фраках и в перчатках, смотрели очень прилично; только
Келлер всё еще смущал немного князя и своих доверителей некоторыми откровенными
наклонностями к битве и смотрел на зевак, собиравшихся около дома, очень
враждебно. Наконец, в половине восьмого, князь отправился в церковь, в карете.
Заметим кстати, что он сам нарочно не хотел пропустить ни одного из принятых
обычаев и обыкновений; всё делалось гласно, явно, открыто и “как следует”. В
церкви, пройдя кое-как сквозь толпу, при беспрерывном шопоте и восклицаниях
публики, под руководством Келлера, бросавшего направо и налево грозные взгляды,
князь скрылся на время в алтаре, а Келлер отправился за невестой, где у крыльца
дома Дарьи Алексеевны нашел толпу не только вдвое или втрое погуще, чем у
князя, но даже, может быть, и втрое поразвязнее. Подымаясь на крыльцо, он
услышал такие восклицания, что не мог выдержать и уже совсем было обратился к
публике с намерением произнести надлежащую речь, но, к счастию, был остановлен
Бурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца; они подхватили и
увели его силой в комнаты. Келлер был раздражен и торопился. Настасья
Филипповна поднялась, взглянула еще раз в зеркало, заметила с “кривою” улыбкой,
как передавал потом Келлер, что она “бледна как мертвец”, набожно поклонилась
образу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал ее появление. Правда, в
первое мгновение послышался смех, аплодисменты, чуть не свистки; но через
мгновение же раздались и другие голоса:
— Экая красавица! — кричали в толпе.
— Не она первая, не она и последняя!
— Венцом всё прикрывается, дураки!
— Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура! — кричали
ближайшие.
— Княгиня! За такую княгиню я бы душу продал! — закричал
какой-то канцелярист. — “Ценою жизни ночь мою!..”
Настасья Филипповна вышла действительно бледная, как платок;
но большие черные глаза ее сверкали на толпу как раскаленные угли; этого-то
взгляда толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики. Уже
отворились дверцы кареты, уже Келлер подал невесте руку, как вдруг она
вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели от
изумления, толпа раздвинулась пред нею, и в пяти, в шести шагах от крыльца
показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала в толпе Настасья Филипповна.
Она добежала до него как безумная, и схватила его за обе руки:
— Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!
Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к
карете. Затем, в один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к
кучеру.
— На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!
И сам прыгнул в карету за Настасьей Филипповной и затворил
дверцы. Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил по лошадям. Келлер
сваливал потом на нечаянность: “еще одна секунда, и я бы нашелся, я бы не
допустил!” объяснял он, рассказывая приключение. Он было схватил с Бурдовским
другой экипаж, тут же случившийся, и бросился было в погоню, но раздумал, уже
дорогой, что “во всяком случае поздно! Силой не воротишь”.
— Да и князь не захочет! — решил потрясенный Бурдовский.
А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станции
во-время. Выйдя из кареты Рогожин, почти садясь на машину, успел еще остановить
одну проходившую девушку в старенькой, но приличной темной мантильке и в
фуляровом платочке, накинутом на голову.
— Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! — протянул он
вдруг деньги девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась понять,
он уже всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и накинул
всё на плечи и на голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд ее
бросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только поняла девушка
для чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую, ничего не стоившую
рухлядь.
