Гул о приключении достиг в церковь с необыкновенною быстротой.
Когда Келлер проходил к князю, множество людей, совершенно ему незнакомых,
бросались его расспрашивать. Шел громкий говор, покачиванья головами, даже
смех; никто не выходил из церкви, все ждали, как примет известие жених. Он
побледнел, но принял известие тихо, едва слышно проговорив: “я боялся; но я
всё-таки не думал, что будет это…”, и потом, помолчав немного, прибавил:
“впрочем… в ее состоянии… это совершенно в порядке вещей”. Такой отзыв уже сам
Келлер называл потом “беспримерною философией”. Князь вышел из церкви,
повидимому, спокойный и бодрый; так, по крайней мере, многие заметили и потом
рассказывали. Казалось, ему очень хотелось добраться до дому и остаться
поскорей одному; но этого ему не дали. Вслед за ним вошли в комнату некоторые
из приглашенных, между прочими Птицын, Гаврила Ардалионович и с ними доктор,
который тоже не располагал уходить. Кроме того, весь дом был буквально осажден
праздною публикой. Еще с террасы услыхал князь, как Келлер и Лебедев вступили в
жестокий спор с некоторыми, совершенно неизвестными, хотя на вид и чиновными
людьми, во что бы то ни стало желавшими войти на террасу. Князь подошел к
спорившим, осведомился в чем дело, и, вежливо отстранив Лебедева и Келлера,
деликатно обратился к одному уже седому и плотному господину, стоявшему на
ступеньках крыльца во главе нескольких других желающих, и пригласил его сделать
честь удостоить его своим посещением. Господин законфузился, но однако ж пошел;
за ним другой, третий. Из всей толпы выискалось человек семь-восемь
посетителей, которые и вошли, стараясь сделать это как можно развязнее но более
охотников не оказалось, и вскоре, в толпе же, стали осуждать выскочек. Вошедших
усадили, начался разговор, стали подавать чай, — всё это чрезвычайно прилично,
скромно, к некоторому удивлению вошедших. Было, конечно, несколько попыток
подвеселить разговор и навести на “надлежащую” тему; произнесено было несколько
нескромных вопросов, сделано несколько “лихих” замечаний. Князь отвечал всем
так просто и радушно, и в то же время с таким достоинством, с такою
доверчивостью к порядочности своих гостей, что нескромные вопросы затихли сами
собой. Мало-по-малу разговор начал становиться почти серьезным. Один господин,
привязавшись к слову, вдруг поклялся, в чрезвычайном негодовании, что не
продаст имения, что бы там ни случилось; что напротив будет ждать и выждет, и
что “предприятия лучше денег”; “вот-с, милостивый государь, в чем состоит моя
экономическая система-с, можете узнать-с”. Так как он обращался к князю, то
князь с жаром похвалил его, несмотря на то, что Лебедев шептал ему на ухо, что
у этого господина ни кола, ни двора и никогда никакого имения не бывало. Прошел
почти час, чай отпили, и после чаю гостям стало наконец совестно еще дольше
сидеть. Доктор и седой господин с жаром простились с князем; да и все прощались
с жаром и с шумом. Произносились пожелания и мнения, в роде того, что “горевать
нечего и что, может быть, оно всё этак и к лучшему”, и прочее. Были, правда,
попытки спросить шампанского, но старшие из гостей остановили младших. Когда все
разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему: “мы бы с тобой затеяли
крик, подрались, осрамились, притянули бы полицию; а он вон друзей себе
приобрел новых, да еще каких; я их знаю!” Лебедев, который был довольно
“готов”, вздохнул и произнес: “Утаил от премудрых и разумных и открыл
младенцам, я это говорил еще и прежде про него, но теперь прибавляю, что и
самого младенца бог сохранил, спас от бездны, он и все святые его!”
Наконец, около половины одиннадцатого, князя оставили
одного, у него болела голова; всех позже ушел Коля, помогший ему переменить
подвенечное одеяние на домашнее платье. Они расстались горячо. Коля не
распространялся о событии, но обещался придти завтра пораньше. Он же
засвидетельствовал потом, что князь ни о чем не предупредил его в последнее
прощанье, стало быть, и от него даже скрывал свои намерения. Скоро во всем доме
почти никого не осталось: Бурдовский ушел к Ипполиту, Келлер и Лебедев куда-то
отправились. Одна только Вера Лебедева оставалась еще некоторое время в комнатах,
приводя их наскоро из праздничного в обыкновенный вид. Уходя, она заглянула к
князю. Он сидел за столом, опершись на него обоими локтями и закрыв руками
голову. Она тихо подошла к нему и тронула его за плечо; князь в недоумении
посмотрел на нее и почти с минуту как бы припоминал; но припомнив и всё
сообразив, он вдруг пришел в чрезвычайное волнение. Всё, впрочем, разрешилось
чрезвычайною и горячею просьбой к Вере, чтобы завтра утром, с первой машиной, в
семь часов, постучались к нему в комнату. Вера обещалась; князь начал с жаром
просить ее никому об этом не сообщать; она пообещалась и в этом, и, наконец,
когда уже совсем отворила дверь, чтобы выйти, князь остановил ее еще в третий
раз, взял за руки, поцеловал их, потом поцеловал ее самое в лоб и с каким-то
“необыкновенным видом выговорил ей: “до завтра!” Так по крайней мере передавала
потом Вера. Она ушла в большом за него страхе. Поутру она несколько ободрилась,
когда в восьмом часу по уговору постучалась в его дверь и возвестила ему, что
машина в Петербург уйдет через четверть часа; ей показалось, что он отворил ей
совершенно бодрый, и даже с улыбкой. Он почти не раздевался ночью, но однако же
спал. По его мнению, он мог возвратиться сегодня же. Выходило, стало быть, что
одной ей он нашел возможным и нужным сообщить в эту минуту, что отправляется в
город.
XI.
Час спустя он уже был в Петербурге, а в десятом часу звонил
к Рогожину. Он вошел с парадного входа, и ему долго не отворяли. Наконец,
отворилась дверь из квартиры старушки Рогожиной, и показалась старенькая,
благообразная служанка.
— Парфена Семеновича дома нет, — возвестила она из двери, —
вам кого?
— Парфена Семеновича.
— Их дома нет-с.
Служанка осматривала князя с диким любопытством.
— По крайней мере, скажите, ночевал ли он дома? И… один ли воротился
вчера?
Служанка продолжала смотреть, но не отвечала.
— Не было ли с ним, вчера, здесь… ввечеру… Настасьи
Филипповны?
— А позвольте спросить, вы кто таков сами изволите быть?
— Князь Лев Николаевич Мышкин, мы очень хороша знакомы.
— Их нету дома-с.
Служанка потупила глаза.
— А Настасьи Филипповны?
— Ничего я этого не знаю-с.
— Постойте, постойте! Когда же воротится?
— И этого не знаем-с.
Двери затворились.
Князь решил зайти через час. Заглянув во двор, он повстречал
дворника.
— Парфен Семенович дома?
— Дома-с.
— Как же мне сейчас сказали, что нет дома?
— У него сказали?
— Нет, служанка, от матушки ихней, а к Парфену Семеновичу я
звонил, никто не отпер.
— Может, и вышел, — решил дворник, — ведь не сказывается. А
иной раз и ключ с собой унесет, по три дня комнаты запертые стоят.
