Ганя так обрадовался, что почти примирительно, почти нежно
смотрел на мать.
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты знаешь; я не о
себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас
кончится? Что же, кончится?
— Сегодня вечером, у себя, она обещала объявить: согласна
или нет, — ответил Ганя.
— Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и это
было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить:
как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее не
любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
— Ну, опытную, что ли?
— Я не так хотела выразиться. Неужели ты до такой степени
мог ей отвести глаза?
Необыкновенная раздражительность послышалась вдруг в этом
вопросе, Ганя постоял, подумал с минуту и, не скрывая насмешки, проговорил:
— Вы увлеклись, маменька, и опять не вытерпели, и вот так-то
у нас всегда всё начиналось и разгоралось. Вы сказали: не будет ни расспросов,
ни попреков, а они уже начались! Оставим лучше; право, оставим; по крайней
мере, у вас намерение было… Я никогда и ни за что вас не оставлю; другой от
такой сестры убежал бы, по крайней мере, — вон как она смотрит на меня теперь!
Кончим на этом! Я уж так было обрадовался… И почем вы знаете, что я обманываю
Настасью Филипповну? А насчет Вари как ей угодно, и — довольно. Ну, уж теперь
совсем довольно!
Ганя разгорячался с каждым словом и без цели шагал по
комнате. Такие разговоры тотчас же обращались в больное место у всех членов
семейства.
— Я сказала, что если она сюда войдет, то я отсюда выйду и
тоже слово сдержу, — сказала Варя.
— Из упрямства! — вскричал Ганя. — Из упрямства и замуж не
выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна;
угодно — хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне уж очень. Как!
вы решаетесь, наконец, нас оставить, князь! — закричал он князю, увидав, что
тот встает с места.
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в
которой человек почти сам рад этому раздражению, предается ему безо всякого
удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело. Князь
обернулся было в дверях, чтобы что-то ответить, но увидев по болезненному
выражению лица своего обидчика, что тут только недоставало той капли, которая
переполняет сосуд, повернулся и вышел молча. Несколько минут спустя он услышал
по отголоску из гостиной, что разговор с его отсутствия стал еще шумнее и
откровеннее.
Он прошел чрез залу в прихожую, чтобы попасть в коридор, а
из него в свою комнату. Проходя близко мимо выходных дверей на лестницу, он
услышал и заметил, что за дверьми кто-то старается изо всех сил позвонить в
колокольчик; но в колокольчике, должно быть, что-то испортилось: он только
чуть-чуть вздрагивал, а звука не было. Князь снял запор, отворил дверь и — отступил
в изумлении, весь даже вздрогнул: пред ним стояла Настасья Филипповна. Он
тотчас узнал ее по портрету. Глаза ее сверкнули взрывом досады, когда она его
увидала; она быстро прошла в прихожую, столкнув его с дороги плечом, и гневливо
сказала, сбрасывая с себя шубу:
— Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере в
прихожей бы сидел, когда стучатся. Ну, вот теперь шубу уронил, олух!
Шуба действительно лежала на полу; Настасья Филипповна, не
дождавшись, пока князь с нее снимет, сбросила ее сама к нему на руки, не глядя,
сзади, но князь не успел принять.
— Прогнать тебя надо. Ступай, доложи.
Князь хотел было что-то сказать, но до того потерялся, что
ничего не выговорил и с шубой, которую поднял с полу, пошел в гостиную.
— Ну, вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха,
ха! Да ты сумасшедший, что ли?
Князь воротился и глядел на нее как истукан; когда она
засмеялась — усмехнулся и он, но языком всё еще не мог пошевелить. В первое
мгновение, когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила
его лицо.
— Да что это за идиот? — в негодовании вскрикнула, топнув на
него ногой, Настасья Филипповна. — Ну, куда ты идешь? Ну, кого ты будешь
докладывать?
— Настасью Филипповну, — пробормотал князь.
— Почему ты меня знаешь? — быстро спросила она его; — я тебя
никогда не видала! Ступай, докладывай… Что там за крик?
— Бранятся, — ответил князь и пошел в гостиную. Он вошел в
довольно решительную минуту: Нина Александровна готова была уже совершенно
забыть, что она “всему покорилась”; она, впрочем, защищала Варю. Подле Вари
стоял и Птицын, уже оставивший свою исписанную карандашом бумажку. Варя и сама
не робела, да и не робкого десятка была девица; но грубости брата становились с
каждым словом невежливее и нестерпимее. В таких случаях она обыкновенно
переставала говорить и только молча, насмешливо смотрела на брата, не сводя с
него глаз. Этот маневр, как и знала она, способен был выводить его из последних
границ. В эту-то самую минуту князь шагнул в комнату и провозгласил:
— Настасья Филипповна!
IX.
Общее молчание воцарилось; все смотрели на князя, как бы не
понимая его и — не желая понять. Ганя оцепенел от испуга.
Приезд Настасьи Филипповны, и особенно в настоящую минуту,
был для всех самою странною и хлопотливою неожиданностью. Уж одно то, что
Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих пор она держала себя до того
надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с
его родными, а в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно
их и не было на свете. Ганя хоть отчасти и рад был, что отдалялся такой
хлопотливый для него разговор, но всё-таки в сердце своем поставил ей эту
надменность на счет. Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и
колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он знал наверно, что ей
известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким
взглядом смотрят на нее его родные. Визит ее, теперь, после подарка портрета и
в день своего рождения, в день, в который она обещала решить его судьбу,
означал чуть не самое это решение.
Недоумение, с которым все смотрели на князя, продолжалось
недолго: Настасья Филипповна появилась в дверях гостиной сама и опять, входя в
комнату, слегка оттолкнула князя.
— Наконец-то удалось войти… зачем это вы колокольчик
привязываете? — весело проговорила она, подавая руку Гане. бросившемуся к ней
со всех ног. — Что это у вас такое опрокинутое лицо? Познакомьте же меня,
пожалуста…
Совсем потерявшийся Ганя отрекомендовал ее сперва Варе, и обе
женщины, прежде чем протянули друг другу руки, обменялись странными взглядами.
Настасья Филипповна, впрочем, смеялась и маскировалась веселостью; но Варя не
хотела маскироваться и смотрела мрачно и пристально; даже и тени улыбки, что
уже требовалось простою вежливостью, не показалось в ее лице. Ганя обмер;
упрашивать было уже нечего и некогда, и он бросил на Варю такой угрожающий
взгляд, что та поняла, по силе этого взгляда, что значила для ее брата эта
минута? Тут она, кажется, решилась уступить ему и чуть-чуть улыбнулась Настасье
Филипповне. (Все они в семействе еще слишком любили друг друга.) Несколько
поправила дело Нина Александровна, которую Ганя, сбившись окончательно,
отрекомендовал после сестры и даже подвел первую к Настасье Филипповне. Но только
что Нина Александровна успела было начать о своем “особенном удовольствии”, как
Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без
приглашения еще) на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала:
