— Где же ваш кабинет? И… и где жильцы? Ведь вы жильцов
содержите?
Ганя ужасно покраснел и заикнулся было что-то ответить, но
Настасья Филипповна тотчас прибавила:
— Где же тут держать жильцов? У вас и кабинета нет. А
выгодно это? — обратилась она вдруг к Нине Александровне.
— Хлопотливо несколько, — отвечала было та; — разумеется,
должна быть выгода. Мы впрочем, только-что…
Но Настасья Филипповна опять уже не слушала: она глядела на
Ганю, смеялась и кричала ему:
— Что у вас за лицо? О, боже мой, какое у вас в эту минуту
лицо!
Прошло несколько мгновений этого смеха, и лицо Гани,
действительно, очень исказилось: его столбняк, его комическая, трусливая
потерянность вдруг сошла с него; но он ужасно побледнел; губы закривились от
судорги; он молча, пристально и дурным взглядом, не отрываясь, смотрел в лицо
своей гостьи, продолжавшей смеяться.
Тут был и еще наблюдатель, который тоже еще не избавился от
своего чуть не онемения при виде Настасьи Филипповны; но он хоть и стоял
“столбом”, на прежнем месте своем, в дверях гостиной, однако успел заметить
бледность и злокачественную перемену лица Гани. Этот наблюдатель был князь.
Чуть не в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.
— Выпейте воды, — прошептал он Гане. — И не глядите так…
Видно было, что он проговорил это без всякого расчета, без
всякого особенного замысла, так, по первому движению; но слова его произвели
чрезвычайное действие. Казалось, вся злоба Гани вдруг опрокинулась на князя: он
схватил его за плечо, и смотрел на него молча, мстительно и ненавистно, как бы
не в силах выговорить слово. Произошло всеобщее волнение: Нина Александровна
слегка даже вскрикнула, Птицын шагнул вперед в беспокойстве, Коля и Фердыщенко,
явившиеся в дверях, остановились в изумлении, одна Варя попрежнему смотрела
исподлобья, но внимательно наблюдая. Она не садилась, а стояла сбоку, подле
матери, сложив руки на груди.
Но Ганя спохватился тотчас же, почти в первую минуту своего
движения, и нервно захохотал. Он совершенно опомнился.
— Да что вы, князь, доктор что ли? — вскричал он, по
возможности веселее и простодушнее, — даже испугал меня; Настасья Филипповна,
можно рекомендовать вам, это предрагоценный субъект, хоть я и сам только с утра
знаком.
Настасья Филипповна в недоумении смотрела на князя.
— Князь? Он князь? Вообразите, а я давеча, в прихожей,
приняла его за лакея и сюда докладывать послала! Ха, ха, ха!
— Нет беды, нет беды! — подхватил Фердыщенко, поспешно
подходя и обрадовавшись, что начали смеяться, — нет беды: se non и vero…
[11]
— Да чуть ли еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуста.
Фердыщенко, вы-то как здесь, в такой час? Я думала, по крайней мере, хоть вас
не застану. Кто? Какой князь? Мышкин? — переспросила она Ганю, который между
тем, всё еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.
— Наш жилец, — повторил Ганя.
Очевидно, князя представляли как что-то редкое (и
пригодившееся всем как выход из фальшивого положения), чуть не совали к
Настасье Филипповне; князь ясно даже услышал слово “идиот”, прошептанное сзади
его, кажется, Фердыщенкой, в пояснение Настасье Филипповне.
— Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я
так ужасно… в вас ошиблась? — продолжала Настасья Филипповна, рассматривая
князя с ног до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала
ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что
нельзя будет не засмеяться.
— Я удивился, увидя вас так вдруг… — пробормотал было князь.
— А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что
это, в самом деле, я как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить,
почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?
— Ну же, ну! — продолжал гримасничать Фердыщенко; — да ну
же! О, господи, каких бы я вещей на такой вопрос: насказал! Да ну же… Пентюх же
ты, князь, после этого!
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь
Фердыщенке; — давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье
Филипповне; — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда
в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин…
И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и
вы.
— А как же вы меня узнали, что это я?
— По портрету и…
— И еще?
— И еще по тому, что такою вас именно и воображал… Я вас
тоже будто видел где-то.
— Где? Где?
— Я ваши глаза точно где-то видел… да этого быть не может!
Это я так… Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне…
— Ай да князь! — закричал Фердыщенко. — Нет, я свое: se non
и vero
[11]
— беру назад. Впрочем… впрочем, ведь это он всё от невинности! —
прибавил он с сожалением.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным,
прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение.
Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту
самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно
обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и
разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства,
генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Этого уже Ганя не мог вынести.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии;
искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы
опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще
новичек на избранной дороге и пожалуй не выдержит; с отчаяния решившийся,
наконец, у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший
решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты
с толку и безжалостно державшей над ним верх; “нетерпеливый нищий”, по
выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся
всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время
ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все
противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное,
в такую минуту! Еще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для
тщеславного человека, — мука краски за своих родных, у себя же в доме, выпала
ему на долю. “Да стоит ли наконец этого само вознаграждение!” промелькнуло в
это мгновение в голове Гани.
