В эту самую минуту происходило то, что снилось ему в эти два
месяца только по ночам, в виде кошмара, и леденило его ужасом, сжигало стыдом:
произошла наконец семейная встреча его родителя с Настасьей Филипповной. Он
иногда, дразня и раздражая себя, пробовал было представить себе генерала во
время брачной церемонии, но никогда не способен был докончить мучительную
картину и поскорее бросал ее. Может быть, он безмерно преувеличивал беду; но с
тщеславными людьми всегда так бывает. В эти два месяца он успел надуматься и
решиться и дал себе слово, во что бы то ни стало, сократить как-нибудь своего
родителя, хоть на время, и стушевать его, если возможно, даже из Петербурга,
согласна или не согласна будет на то мать. Десять минут назад, когда входила
Настасья Филипповна, он был так поражен, так ошеломлен, что совершенно забыл о
возможности появления на сцене Ардалиона Александровича и не сделал никаких
распоряжений. И вот генерал тут, пред всеми, да еще торжественно приготовившись
и во фраке, и именно в то самое время, когда Настасья Филипповна “только случая
ищет, чтоб осыпать его и его домашних насмешками”. (В этом он был убежден.) Да
и в самом деле, что значит ее теперешний визит, как не это? Сдружиться с его
матерью и сестрой, или оскорбить их у него же в доме приехала она? Но по тому,
как расположились обе стороны, сомнений уже быть не могло: его мать и сестра
сидели в стороне как оплеванные, а Настасья Филипповна даже и позабыла,
кажется, что они в одной с нею комнате… И если так ведет себя, то, конечно, у
ней есть своя цель!
Фердыщенко подхватил генерала и подвел его. — Ардалион
Александрович Иволгин, — с достоинством произнес нагнувшийся и улыбающийся
генерал, — старый, несчастный солдат и отец семейства, счастливого надеждой
заключать в себе такую прелестную…
Он не докончил; Фердыщенко быстро подставил ему сзади стул,
и генерал, несколько слабый в эту послеобеденную минуту на ногах, так и
шлепнулся или, лучше сказать, упал на стул, но это, впрочем, его не сконфузило.
Он уселся прямо против Настасьи Филипповны и с приятною ужимкой медленно и
эффектно, поднес ее пальчики к губам своим. Вообще генерала довольно трудно
было сконфузить. Наружность его, кроме некоторого неряшества, всё еще была
довольно прилична, о чем сам он знал очень хорошо. Ему случалось бывать прежде
к в очень хорошем обществе, из которого он был исключен окончательно всего
только года два-три назад. С этого же срока и предался он слишком уже без
удержу некоторым своим слабостям; но ловкая и приятная манера оставалась в нем
и доселе. Настасья Филипповна, казалось, чрезвычайно обрадовалась появлению
Ардалиона Александровича, о котором, конечно, знала по наслышке.
— Я слышал, что сын мой… — начал было Ардалион
Александрович.
— Да, сын ваш! Хороши и вы тоже, папенька-то! Почему вас
никогда не видать у меня? Что, вы сами прячетесь, или сын вас прячет? Вам-то уж
можно приехать ко мне, никого не компрометируя.
— Дети девятнадцатого века и их родители… — начал было опять
генерал.
— Настасья Филипповна! Отпустите, пожалуста, Ардалиона
Александровича на одну минуту, его спрашивают, — громко сказала Нина
Александровна.
— Отпустить! Помилуйте, я так много слышала, так давно
желала видеть! И какие у него дела? Ведь он в отставке? Вы не оставите меня,
генерал, не уйдете?
— Я даю вам слово, что он приедет к вам сам, но теперь он
нуждается в отдыхе.
— Ардалион Александрович, говорят, что вы нуждаетесь в
отдыхе! — вскрикнула Настасья Филипповна с недовольною и брезгливою гримаской,
точно ветреная дурочка, у которой отнимают игрушку.
Генерал как раз постарался еще более одурачить свое положение.
— Друг мой! Друг мой! — укорительно произнес он,
торжественно обращаясь к жене и положа руку на сердце.
— Вы не уйдете отсюда, маменька? — громко спросила Варя.
— Нет, Варя, я досижу до конца.
Настасья Филипповна не могла не слышать вопроса и ответа, но
веселость ее оттого как будто еще увеличилась. Она тотчас же снова засыпала
генерала вопросами, и через пять минут генерал был в самом торжественном
настроении и ораторствовал при громком смехе присутствующих.
Коля дернул князя за фалду.
— Да уведите хоть вы его как-нибудь! Нельзя ли? Пожалуста! —
И у бедного мальчика даже слезы негодования горели на глазах. — О, проклятый
Ганька! — прибавил он про себя.
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в
большой дружбе, — разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и
покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после
двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада:
Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей,
другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
— С пулями! — вскричала Настасья Филипповна.
— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную
погоду я их ощущаю. Во всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю,
играю в моем кафе, как удалившийся от дел буржуа, в шашки и читаю
Indépendance.
[12]
Но с нашим Портосом, Епанчиным, после третьягодней
истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.
— Болонки! Это что же такое? — с особенным любопытством
спросила Настасья Филипповна. — С болонкой? Позвольте, и на железной дороге!..
— как бы припоминала она.
— О, глупая история, не стоит и повторять: из-за гувернантки
княгини Белоконской, мистрис Шмидт, но… не стоит и повторять.
— Да непременно же расскажите! — весело воскликнула Настасья
Филипповна.
— И я еще не слыхал! — заметил Фердыщенко: — c'est du
nouveau.
[13]
— Ардалион Александрович! — раздался опять умоляющий голос
Нины Александровны.
— Папенька, вас спрашивают, — крикнул Коля.
— Глупая история и в двух словах, — начал генерал с
самодовольством. — Два года назад, да! без малого, только-что последовало
открытие новой -ской железной дороги, я (и уже в штатском пальто), хлопоча о
чрезвычайно важных для меня делах по сдаче моей службы, взял билет, в первый
класс: вошел, сижу, курю. То-есть продолжаю курить, я закурил раньше. Я один в
отделении. Курить не запрещается, но и не позволяется; так, полупозволяется, по
обыкновению; ну, и смотря по лицу. Окно спущено. Вдруг, перед самым свистком,
помещаются две дамы с болонкой, прямо насупротив; опоздали, одна пышнейшим
образом разодета, в светло-голубом; другая скромнее, в шелковом черном, с
перелинкой. Недурны собой, смотрят надменно, говорят по-английски. Я,
разумеется, ничего; курю. То-есть, я и подумал было, но, однако продолжаю
курить, потому окно отворено, в окно. Болонка у светло-голубой барыни на
коленках покоится, маленькая, вся в мой кулак, черная, лапки беленькие, даже
редкость. Ошейник серебряный с девизом. Я ничего. Замечаю только, что дамы,
кажется, сердятся, за сигару, конечно. Одна в лорнет уставилась, черепаховый. Я
опять-таки ничего: потому ведь ничего же не говорят! Если бы сказали,
предупредили, попросили, ведь есть же, наконец, язык человеческий! А то молчат…
вдруг, — и это без малейшего, я вам скажу, предупреждения, то-есть без
само-малейшего, так-таки совершенно как бы с ума спятила, — светло-голубая
хвать у меня из руки сигарку и за окно. Вагон летит, гляжу как полоумный. Женщина
дикая; дикая женщина, так-таки совершенно из дикого состояния; а впрочем,
дородная женщина, полная, высокая, блондинка, румяная (слишком даже), глаза на
меня сверкают. Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с
совершеннейшею вежливостью, с утонченнейшею, так сказать вежливостью, двумя
пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно за шиворот, и шварк ее за
окошко, вслед за сигаркой! Только взвизгнула! Вагон продолжает лететь…
