— Святотатство! Святотатство! — тотчас же поддакнул
чиновник.
— За это в Сибирь?
— В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин
князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и
еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал,
я знаю. А что я, действительно, чрез Настасью Филипповну тогда родителя
раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Чрез Настасью Филипповну? — подобострастно промолвил
чиновник, как бы что-то соображая.
— Да ведь не знаешь! — крикнул на него в нетерпении Рогожин.
— Ан и знаю! — победоносно отвечал чиновник.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я
тебе скажу, тварь! Ну, вот так и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь так
тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
— Ан, может, и знаю-с! — тормошился чиновник: — Лебедев
знает! Вы, ваша светлость, меня укорять изволите, а что коли я докажу? Ан, та
самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал
калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже
знатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с
Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом,
членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным
ведущие…
— Эге! Да ты вот что! — действительно удивился, наконец,
Рогожин; — тьфу чорт, да ведь он и впрямь знает.
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и с
Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все,
то-есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу.
Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и
княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел
случай узнать.
— Настасью Филипповну? А разве она с Лихачевым… — злобно
посмотрел на него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и
заторопился поскорее чиновник: — н-никакими, то-есть, деньгами Лихачев доехать
не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али
во французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что
промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: “вот, дескать, это есть
та самая Настасья Филипповна”, да и только, а насчет дальнейшего — ничего!
Потому что и нет ничего.
— Это вот всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил
Рогожин, — то же мне и Залёжев тогда говорил. Я тогда, князь, в третьягодняшней
отцовской бекеше через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету
садится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит как
приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах,
да на постных щах отличались. Это, говорит, не тебе чета, это, говорит,
княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с
Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем, то-есть,
лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во
всем Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью
Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будет
сидеть. У нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить, — одна расправа, убьет!
Я однако же на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю ту
ночь не спал. На утро покойник дает мне два пятипроцентные билета, по пяти
тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на
контору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мне
представь; буду тебя дожидаться. Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым
в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на все
пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по
ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили. С
подвесками я к Залёжеву: так и так, идем, брат, к Настасье Филипповне.
Отправились. Что у меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам, ничего
я этого не знаю и не помню. Прямо к ней в залу вошли, сама вышла к нам. Я,
то-есть, тогда не сказался, что это я самый и есть; а “от Парфена, дескать,
Рогожина”, говорит Залёжев, “вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите
принять”. Раскрыла, взглянула, усмехнулась: “благодарите, говорит, вашего друга
господина Рогожина за его любезное внимание”, откланялась и ушла. Ну, вот зачем
я тут не помер тогда же! Да если и пошел, так потому, что думал: “всё равно,
живой не вернусь!” А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев
всё на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нее
глаза палю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде, и завитой, румяный,
галстух клетчатый, так и рассыпается, так и расшаркивается, и уж наверно она
его тут вместо меня приняла! “Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не
смей и подумать, понимаешь!” Смеется: “а вот как-то ты теперь Семену Парфенычу
отчет отдавать будешь?” Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя,
да думаю: “ведь уж всё равно”, и как окаянный воротился домой.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала: —
а ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет
сживывал, — кивнул он князю.
Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот
был еще бледнее в эту минуту.
— Сживывал! — переговорил Рогожин: — ты что знаешь? Тотчас,
— продолжал он князю, — про всё узнал, да и Залёжев каждому встречному пошел
болтать. Взял меня родитель, и наверху запер, и целый час поучал. “Это я
только, говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощаться
зайду”. Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся,
умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: “Вот, говорит,
тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой,
коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит, и благодари
Парфена Семеныча”. Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки
Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да
приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я
пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на
улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки
обгрызли. Насилу очнулся.
— Ну-с, ну-с, теперь запоет у нас Настасья Филипповна! —
потирая руки, хихикал чиновник: — теперь, сударь, что подвески! Теперь мы такие
подвески вознаградим…
— А то, что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое
слово молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с Лихачевым ездил, —
вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.
— А коли высечешь, значит и не отвергнешь! Секи! Высек, и
тем самым запечатлел… А вот и приехали!
