— Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать, —
сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так
обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не
только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы,
по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве
только что слабый очень и нисколько не оригинальный.
Ганя язвительно про себя усмехнулся, но смолчал. Князь.
увидал, что отзыв его не понравился, сконфузился и тоже замолчал.
— Просил у вас отец денег? — спросил вдруг Ганя.
— Нет.
— Будет, не давайте. А ведь был даже приличный человек, я
помню. Его к хорошим людям пускали. И как они скоро все кончаются, все эти
старые приличные люди! Чуть только изменились обстоятельства, и нет ничего
прежнего, точно порох сгорел. Он прежде так не лгал, уверяю вас; прежде он был
только слишком восторженный человек, и — вот во что это разрешилось! Конечно,
вино виновато. Знаете ли, что он любовницу содержит? Он уже не просто невинный
лгунишка теперь стал. Понять не могу долготерпения матушки. Рассказывал он вам
про осаду Карса? Или про то, как у него серая пристяжная заговорила? Он ведь до
этого даже доходит.
И Ганя вдруг так и покатился со смеху.
— Что вы на меня так смотрите? — спросил он князя.
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас,
право, еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: “Хотите, я
вам руку поцелую”, — это точно как дети бы мирились. Стало быть, еще способны
же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об
этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и
не может быть.
— Что же вы заключить хотите из этого?
— То, что вы не легкомысленно ли поступаете слишком, не
осмотреться ли вам прежде? Варвара Ардалионовна, может быть, и правду говорит.
— А, нравственность! Что я еще мальчишка, это я и сам знаю,
— горячо перебил Ганя, — и уж хоть тем одним, что с вами такой разговор завел.
Я, князь, не по расчету в этот мрак иду, — продолжал он, проговариваясь, как
уязвленный в своем самолюбии молодой человек, — по расчету я бы ошибся наверно,
потому и головой, и характером еще не крепок. Я по страсти, по влечению иду,
потому что у меня цель капитальная есть. Вы вот думаете, что я семьдесят пять
тысяч получу и сейчас же карету куплю. Нет-с, я тогда третьегодний старый
сюртук донашивать стану и все мои клубные знакомства брошу. У нас мало
выдерживающих людей, хоть и все ростовщики, а я хочу выдержать. Тут, главное,
довести до конца — вся задача! Птицын семнадцати лет на улице спал перочинными
ножичками торговал и с копейки начал; теперь у него шестьдесят тысяч, да только
после какой гимнастики! Вот эту-то я всю гимнастику и перескачу, и прямо с
капитала начну; чрез пятнадцать лет скажут: “вот Иволгин, король Иудейский”. Вы
мне говорите, что я человек не оригинальный. Заметьте себе, милый князь, что
нет ничего обиднее человеку нашего времени и племени, как сказать ему, что он
не оригинален, слаб характером, без особенных талантов и человек обыкновенный.
Вы меня даже хорошим подлецом не удостоили счесть, и, знаете, я вас давеча
съесть за это хотел! Вы меня пуще Епанчина оскорбили, который меня считает (и
без разговоров, без соблазнов, в простоте души, заметьте это) способным ему
жену продать! Это, батюшка, меня давно уже бесит, и я денег хочу. Нажив деньги,
знайте, — я буду человек в высшей степени оригинальный. Деньги тем всего подлее
и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира. Вы
скажете, это всё по-детски или, пожалуй, поэзия, — что ж, тем мне же веселее
будет, а дело всё-таки сделается. Доведу и выдержу. Rira bien qui rira le
dernier!
[15]
Меня Епанчин почему так обижает? По злобе, что ль? Никогда-с.
Просто потому, что я слишком ничтожен. Ну-с, а тогда… А однако же довольно, и
пора. Коля уже два раза нос выставлял: это он вас обедать зовет. А я со двора.
Я к вам иногда забреду. Вам у нас не дурно будет; теперь вас в родню прямо
примут. Смотрите же, не выдавайте. Мне кажется, что мы с вами или друзьями, или
врагами будем. А как вы думаете, князь, если б я давеча вам руку поцеловал (как
искренно вызывался), стал бы я вам врагом за это впоследствии?
— Непременно стали бы, только не навсегда, потом не
выдержали бы и простили, — решил князь, подумав и засмеявшись.
— Эге! Да с вами надо осторожнее. Чорт знает, вы и тут яду
влили. А кто знает, может быть, вы мне и враг? Кстати, ха-ха-ха! И забыл
спросить: правда ли мне показалось, что вам Настасья Филипповна что-то слишком
нравится, а?
— Да… нравится.
— Влюблены?
— Н-нет.
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего, не
буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете
вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А
заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась?
Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
Ганечка вышел гораздо развязнее чем вошел и в хорошем
расположении духа. Князь минут с десять оставался неподвижен и думал.
Коля опять просунул в дверь голову.
— Я не хочу обедать, Коля; я давеча у Епанчиных хорошо
позавтракал.
Коля прошел в дверь совсем и подал князю записку. Она была
от генерала, сложена и запечатана. По лицу Коли видно было, как было ему тяжело
передавать. Князь прочел, встал и взял шляпу.
— Это два шага, — законфузился Коля. — Он теперь там сидит
за бутылкой. И чем он там себе кредит приобрел, понять не могу? Князь,
голубчик, пожалуста, не говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку
передал! Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да вот что,
пожалуста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.
— У меня, Коля, у самого мысль была; мне вашего папашу
видеть надо… по одному случаю… Пойдемте же…
XII.
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну
кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в
отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион
Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом деле с
Indépendance Belge в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же
отложил газету и начал-было горячее и многословное объяснение, в котором,
впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что
готов.
— Десяти рублей у меня нет, — перебил князь, — а вот
двадцать пять, разменяйте и сдайте мне пятнадцать, потому что я остаюсь сам без
гроша.
— О, без сомнения; и будьте уверены, что это тот же час…
